Симптом страха

Чувство большой неловкости оставалось и мешало Глебу. Промельк же понимания подсказывал ему, что он сражался беспрерывно с омертвением — не в прямом, конечно, смысле, а в отвлечённом, так сказать, абстрактном. Он жаждал не окостенения, но раскрепощения, высвобождения самых потаённых своих инстинктов, он жаждал, чтобы они вырвались наружу, и в то же время он страшился неуёмной их энергии, которая иногда, закипая, подступала к горлу, мешала нормально дышать и жить. «Если бы вы знали, — писал он коучу, — как я, грубо говоря, боюсь». Ему отвечали в должной манере: «Глеб, это всего лишь комплекс психологических реакций — реакций на определённую ситуацию. В более широком смысле твой modus operandi — добор поведенческих привычек для фомирования личности». Тот, кто это писал, прекрасно знал, как важно Глебу лишний раз напоминать о том, что он — незаурядная, интересная, неоднозначная личность. Важно — потому что в такой интерпретации modus operandi легко склонялся к modus tollens31. Что-то вроде, если бы ты был заурядным, то не мучался по такому пустяку тревогами, но: ты — не заурядный. А дальше — больше. Если ты боишься, значит, претерпеваешь риск. Но если ты уже рискуешь, значит ты не боишься, что не попробуешь, ты боишься, что не получится. Но и не получится — пока не рискнёшь.

Рассуждая подобными схемамами, можно легко уйти от истинных посылок к ложным заключениям, но разве не этого добивался столь усердно Гарибальди? Вообще, Глебу было сложно конфронтировать с ним — смотреть в лицо, быть лицом к лицу. Вот тебе говорят: ты авантюрист, но не авантюрист в высоком смысле. Ой ли? Как тут реагировать? Обижаться, утешаться, спорить? Да, Глеб — хитрец и в общем, чего там говорить, подонок, и относиться к себе не иначе как с подозрением не мог. Однако делегировать предположения о предосудительности своих поступков другому человеку — человеку, который по роду своей деятельности протоколировал сразу пять листов, промеженных копирками — всё равно, что расставаться с чувством равновесия в надежде, что тебя, плашмя летящего на спину, подхватят и опустят. Да, однажды из-за разболтанности делопроизводства Глеб натолкнулся в одном локальном акте на «ориентировку» на самого себя, те самые «пять листов, промеженных копирками»: подонковская натура, как гиперкорректированный эрратив диссоциального воспитания и контркультурного влияния. Немного покалеченный строчками сухой манеры изложения, Глеб всё же оценил психоанализ мегрела Гарибальди. Сильно, ничего не скажешь. Этот подхватит, но — не отпустит, будет держать на крючке математически выверенной и эмоционально выхолощенной максимы, такой очевидной, такой явной, что и не поспоришь. Глеб и не спорил. Конечно, время ещё подтвердит его правоту: страшная изнанка любого всемогущества, любого доминирования над чем бы то ни было — неизменно утрата контроля, потеря управления и крутое пике вниз. Хотя, наверно, возможен выход вверх. Это же как в сексе: человек бывает либо зверем, либо богом. Так думал Глеб. Вот, где точка отсчёта: можно было воздержаться. Ничем не рискуя, ничего не страшась, он мог тогда просто отказаться. А мог ли?

Тот памятный февраль выдался урожайным на кровавые налёты. Досталось всем, но по отдельности. Он первый угодил в раздачу. По собственной инициативе. Уличные выступления у Мариинки. Демонстрацией их, конечно, в газетах обозвали сгоряча. Так, вышло тридцать молодчиков с плакатами потоптаться в февральских сугробах да посудачить о том о сём. Бессмысленный, но грандиозный хай с ментами был спущен сверху, по указке, это Глеб уже после узнал, на дознании. Пока сидел в изоляторе, заряженный по полной — на двое суток, с отцом случилась беда. Таинственная, окутанная тайной драка без участников и свидетелей, с единственною жертвой, доставленнной сперва в травмпункт на Хрулёва и почти сразу в Боткина. Всё время, пока отец оставался на больничной койке, пока он ещё был жив, Глеба держали в обезъяннике. Всё же они успели повидаться. Судьба подарила им этот день. Он с трудом узнавал сына, его речь была малосвязной и будто бы прощальнойй. Глебу показалось, в тот вечер отец испытывал потребность в покаянии. Наверно, предчувствуя скорый бесславный финал, он искал оправдания своей жизни и хотел закрепиться если не жене, то хотя бы в сыне. Глеб ничего не сказал ему о задержании, подписке о невыезде и уголовном деле, возбуждённом по факту наличия двух граммов эфедрина в кармане куртки (на состав статьи 228 как раз хватило). Мотив правоохранителей был прост и прозрачен: менты шли по самому простому пути — «рубили палки» по наркопреступлениям с помощью подбросов, а заодно эффектно грозили пальцем «ай-яй-яй» некоторым не в меру оборзевшим пострелятам. Глеб был выбран на роль «показного» — ему и ещё четырём «деклассированным» суждено было тянуть лямку остальных, которых без всяких протоколов и бесед отпустили на следующий же день.