Симптом страха

Салон находился в районе Угольной гавани. Глебу, настоявшему на том, чтобы отвезти Нэнси с её солидной поклажей, пришлось признать: райончик для него мало знакомый. В минутном утешении он вспомнил про полезную покупку, извлёк из упаковочного целлофана навигатор и заставил того искать точку на карте. Гаджет долго диагностировал себя, попискивая жалобным вопросом «Where am I now? Seek, seek, seek…»42, и Нэнси казалось ещё немного и политкорректная машинка выдаст наболевшее «Guys! What hole are you in?», потому что парящие где-то на околокупчинской геостационарной орбите спутники упорно не хотели находиться. Наконец, на экране обозначился витиеватый маршрут и подбадривающее «Go!» втянуло их с ветерком в питерский индастриал с портовой тематикой. Утро перерастало в день и уплотнённые автомобилями дороги медленно, но верно избавлялись от моторов: в первый рабочий день недели тяжатели с личным транспортом худо-бедно добирались до офисов, контор и прочих профпригодных помещений, расположенных, как это водится, на максимальном удалении от дома.

Бесконечное переплетение рельсов, сходящихся и расходящихся друг с другом, словно человеческие судьбы, стреловые краны, сильно искривлявшие пространство, караваны барж, устроенных цепочкой под разгрузку и рифлёные параллелепипеды морских контейнеров, похожих на гигантские детали Лего, могли служить достойной иллюстрацией к непридуманному Рельсоморью43, однако, очевидно, салон, где с понедельника по среду обитал торговец Сава, требовал заочного перерождения в салун, потому что только салун времён Дикого Запада мог лаконично вписаться в суровые, окрестные ландшафты.

Такого «другого» Питера Нэнси не знала и не представляла, что у изнанки северной столицы есть и такие постэпические выверты. Если немного, совсем чуть-чуть сместить призму воспринимаемой действительности и сфокусировать её на формах изящного абстрактного искусства (она ловила себя на мысли, что здесь, как нигде, это делать кардинально просто), то создавалось впечатление, что всё окружающее пространство не более чем инсталляция со сменой мировых контекстов, потому что окрестность, несмотря на свою разворочённость, создавала ощущение художественной цельности, что-то такое, неподвластное разуму, но так или иначе им завладевающее. Должно быть в этом и заключалась магия и обаяние столичноснобского города-музея с его небанальными шедеврами, где даже обычные портовые краны, вписанные в эклектику постапокалиптического коктейля, представляли собой неоготические башни, которым самое место в жемчужной коллекции архитектурного собрания.

Нэнси всегда подозревала, что Петербург Достоевского с его вонючим царством подпольного андеграунда, откуда за тобой постоянно следят дьявольски ужасные глаза Рогожина, это самый точный, самый меткий Петербург. Великий писатель знал толк в пороках. Стоит только сковырнуть тончайший цветочно-парчовый флёр, сколупнуть этот среднеевропейский креп, как наружу тут же лезут монструозные элементалы — чудаки, безумцы, маньяки, психопаты и прочие «тронутые» персонажи с врождённо-перманентной достоевщинкой. Едва ли не кожей ощущала Нэнси психосоматические флуктуации в который раз. Такие ощущения возникали с первых дней приезда в город. Так было в Изборцах, на Уделке и вот теперь сейчас.

Женщина скосила взгляд на Глеба. Тот был спокоен, как скала. Она видела его смуглые руки с закатанными до локтя рукавами — жилистые, поросшие чёрным волосом. Правая бряцала синими набитыми клинками, левая, утяжелённая часовым браслетом кольчужного плетения, казалась случайно изобличённой в своей андроидной природе. Что ж, думала она, петербуржцы толстокожи и бесчувственны. Подобно Настасье Филипповне, они адаптировались к окружающему их умопомрачению ценой собственного помешательства. Человек ко всему привыкает, и к Питеру тоже. Впрочем, Глеб как раз казался образчиком холодного ума и трезвого расчёта. Что называется, с жиру. И холодности, и трезвости в нём было хоть отбавляй. Да, и это дикое признание в симпатиях. К ней, бывало, обращались с комплиментарными эпитетами и солидные мужчины, и пылкие неопытные юноши, но, чтобы в такой подаче и с таким заломом… То, как это проделывал Глеб, наводило на мысль о некой механистичности процесса, будто некий алгоритм, заданный не живому человеку — роботу. Он даже фразу «Ты мне нравишься» проговаривал чуть-чуть с библиотечным занудством. В этом был — что? — особый брутальный шик, мужская скупость чувств… или?