Симптомы счастья (сборник)

Тамара Викторовна подошла закрыть форточку, замерзла. За окном падал крупный снег, от него было светло и просторно во дворе. По темному стволу в палисаднике носились друг за другом две рыже-серых белки… Она остановилась как вкопанная. Это было уже когда-то или нет? Снег и две белки так же бегали по стволу. Опять дежавю. С Виталиком? По-моему, это было с ним. Они стояли рядышком и смотрели, а Тамара еще удивилась, что белки не рыжие, а серые, зимние, раньше никогда таких не видела. Нет, не с Виталиком, а с папой! Это было сто лет назад! Они ездили с отцом в парк, сначала на трамвае, а потом еще шли пешком долго. Он держал ее за руку, потом посадил на плечи, чтобы лучше было видно. «Дозвонюсь, – подумала Тамара Викторовна, – пусть знает, пока не помер, что я есть, что Люся, что мальчик…»

И очнулась. Какие белки? Снег продолжал падать, бегали вокруг старой знакомой липы две кошки, у них уже, наверное, наступила весна. Тамара Викторовна закрыла форточку и пошла собирать вещи на выписку: синий конверт для малыша, шапочка, памперс, голубая капроновая лента. Люсе новые трусики, маечка, колготки шерстяные – это в другой пакет…

«Мама! Нас уже точно выписывают! Завтра. Ты узнай точно во сколько. Мы очень хотим домой!

И я, и Игоряша. У меня все хорошо, уже собралась. Поставим как-нибудь все сами. Вадик записку прислал, что тоже завтра придет к нам домой. Торт, может быть, купить или ладно? Маленький похож на отца. Он зевает, хмурится, вчера чихнул, представляешь?! Я имею в виду, на моего, на папу. Достань, пожалуйста, какую-нибудь фотографию посмотреть. Встречай нас завтра, приходи. Пусть будет так. Твоя Люсенька».

Пусть будет так.

Без конца

Елена Михайловна

Самое неприятное – это было мытье. Во-первых, баня. Ставили ее лет десять назад на месте прежней, совершенно развалившейся. Старую, но крепкую печь сохранили, поменяли только проржавевший бак. И ставили-то кое-как. Любителей попариться у них в семье никогда не было, следить некому. Сразу перекосило пол, на следующий год дверь перестала открываться, и Лева ее подтесал снизу, руки кривые, прости господи, лучше бы не трогал. А в этом году начала дымить печка, топить ее – полдня потерять. С раннего утра Надя мучилась, что-то там открывала, закрывала, подбрасывала, а все равно воняло мокрой гарью и дымом. Елену Михайловну это раздражало. Ей надо было заранее приготовиться, настроиться, уже на пороге всегда вспоминала, что забыла какую-нибудь ерунду – расческу или косынку. До мытья доходило часам к четырем, когда в животе камнем лежал безвкусный противный обед и все уже было не так и не то. Да и сам по себе поход от кресла в угловой комнате до бани – подвиг.

Зимой сорок первого и всю последующую войну они жили в маленьком поселке Чернуши на Оке, а Гриша с университетом оставался в Горьком. Почта работала из рук вон плохо, письма шли неделями. Вестей тогда все ждали с фронта, а Елене Михайловне даже завидовали – муж не воюет. Левушка был совсем маленький, прозрачный. Рахитик. Ноги, фантастически кривые, еле волоклись от слабости. Привыкшая к помощи и комфорту, Елена Михайловна сама растерялась и ослабла от окружающего ужаса. Она работала в сельской школе учителем математики, а порой и всех остальных предметов. Глупые, голодные, шмыгающие носами деревенские дети были так не похожи на ее прежних учеников – университетских студентов.

Жили в бараке при школе, по субботам ходили в чернушинскую общественную баню. Елена Михайловна припасала в рогожную сумку белье, кусок вонючего серого мыла, шерстяные носки и платок на обратную дорогу, гребешок, мочалку, игрушки и всякую другую ерунду. На ушастый таз навязывала веревочную петлю, чтобы вешать на плечо, руки-то надо было держать свободными для Левушки. Он ковылял в своих огромных валенках по сбитой тропке, потом по дороге, застревая в каждой колее, нести его на руках не было сил. Слезы и нервы. Мысли о Грише, о брате Мите, о масле для Левушки приходили обычно вот в такие минуты неустроенности и волнений.