Символ веры

И вот, надпись на стене: «Белзацар вард ин зельбигер нахт фон зайнем кнехтен умгебрахт». Означает: «Балтазар был убит своими слугами на рассвете». 21-я строфа стихотворения Гейне. Эту надпись переписал и дал мне Анатолий Якимов (он потом погиб в застенке). Надпись карандашом, по-немецки. Из наших немецким языком не владел никто. Тех, кто стрелял там, в полуподвале, никто раньше не видел. Откуда их привел комендант — я не знаю.

Выхожу на крыльцо. Помощник коменданта вручает предписание: «Пытину Серафиму Петрову прибыть в распоряжение штаарма-3».

Как заметил Герой нашего времени, — комедии конец.

Екатеринбург взят Сибирской армией 25 июля. Отступаем на Пермь — тяжело, иморально[7] — очень точное слово из словаря, который всегда со мной: полуинтеллигент, каковым несомненно являюсь, может приобщиться культуре только тогда, когда овладеет понятиями культуры безраздельно. В чем же вижу эту отъявленную безнравственность, отпетость эту? В дурных примерах, отдельных случаях, про которые в штаарме говорят так: вся Третья армия бьется с белыми насмерть. Но находятся, конечно, отдельные мерзавцы, позорящие честь красного бойца и революционэра.

Мое убеждение: не свою честь они позорят, ее у них нет. Они позорят честь армии и революции. И это не просто позор, а микроб чумы.

По-над Чусовой, у самой железной дороги, — деревня, она русская, не пермяцкая, это и привлекло в нее наших — ведь всего через версту — станция, там был назначен привал. Но эти, ссылаясь на усталость, к станции не пошли. Я как раз приехал на подводе, чтобы запасти провизию. Надо же — в тот самый миг, когда двое загнали двух баб в баньку и насиловали их там. У окошка собралась толпа, отпихивают друг друга, подают советы — что и как. Остальные гогочут — их это забавляет. Подхожу, орут: побаловались, дайте другим. Изнутри слышу истошный женский вопль. Растолкал, требую прекратить. Один — краснорожий, пьянющий, с ошалелыми от сладости глазами — ударил в зубы. Так и на руднике меня никто и никогда не бил — в былые годы. Тихо: «Разойдитесь. Преступно это. И стыдно». Смеются. «Я вас предупредил. Вы человеческого языка не понимаете, красные защитники». Даю выстрел вверх. «Ты себе в лоб угадай!» — краснорожий — за винтовку. Ну, тут — кто быстрей. Я с револьвером на «ты» — со времен дружины пятого года. Пуля стукнула его в кадык, он захлебнулся. Попятились. Ору: «Кто винтовку тронет — пулю сглотнет!» Вроде — молчат, смерть приятеля переживают. Тут как раз и выскакивают насладители — оба-двое, один придерживает штаны: «Бей, братва, наша власть! Еще офицеров над нами не ставили!» За ними — обе бабы, с воем: «Чтоб вы передохли все, сволочь красная!»

Эти яростные слова расценил я как приговор революционного военного трибунала. Первого, со штанами, — в грудь. Он опрокинулся, сшиб второго. Я убил его лежачего.

Повернулся. Стоят, лица похоронные, в руках винтовки. Думаю: если сейчас хоть один крикнет — растопчут в кашу. Нет — молчат. Отдаю распоряжение: «В мою подводу собрать по деревне провизию. Вежливо, под расписки». Разошлись.

…Ночью не спал, думал: откуда это, почему? Ведь не помещицы то были, не дочки их — крестьянские бабы; такие же, как вся наша армия. Такое к помещицам — можно было бы классовой ненавистью объяснить. К этим — чем? Что же им, орлам революции, — все равно? Приспичило — и подай? И нет ни закона, ни совести?

Я не первый раз замечаю разрушительную бациллу вседозволенности: наше время, гуляй, пососали они нашей кровушки — теперь наш черед.

Но ведь это приведет к тому, что выродится революция. В новую касту властолюбивой сволочи, которая строгие законы даст только народу, а себя от этих законов оградит.

Но тогда бессмысленна революция?

Страшные одолевают мысли… Ленин далеко, он там, в Москве, вокруг него много хороших и верных товарищей, но как же их мало, ничтожно мало на всю Россию!

Приехал в штаб, обо всем доложил, позвали к Берзину. Он бородатый, ушастый, как филин, стрижен наголо. Долго смотрел, потом мрачно качнул головой: «Поступил правильно. Только мозгов не теряй. Может показаться, что все наше дело, целиком — преступное насилие. Это чушь. Ты еще не понимаешь того, что освобожденный народ имеет тенденцию к истине. Это свойство большой массы людей, закон, понимаешь? Народ инстинктивно, интуитивно выбирает путь к свету. А тупики мы будем беспощадно закрывать. Отрезать».

Кто прав?

Ночью проснулся: Платон упоминает об Атлантиде — высокоцивилизованном государстве незапамятных времен. Там чуть ли не по воздуху летать умели.

И где же все? Куда делось? Какой ветер развеял, какие бури уничтожили?

Не знаю… Никому не известно, куда идет сообщество людей. Никто не знает, как повлияет на человечество ложь всего лишь одного человека. Или гнусное слово. Или преступление. Может быть, из-за одного — погибнет мир? Ведь совесть и смысл только тогда обретают себя, когда они со-весть, то есть общая весть, и с-мысл — общая мысль. И тогда нравственны все, и есть у мира будущее.

Если наша революция — со-весть и с-мысл, — надежда не пуста и желанное — впереди.