Символы. Песни и поэмы

В глуши лесов, вдали от света

Любовь печальная росла

И крепла. Ей Борис сначала

Писал; потом не получала

Она ни строчки и от мук,

От слез едва не заболела;

Вернулась в Петербург… и вдруг —

Письмо!.. Взяла его несмело,

Решиться долго не могла

Порвать конверт… Потом прочла:

VIII

«Простите мне мое молчанье.

Не мало дней прошло с тех пор,

Как в длинных письмах о свиданье

Я вел беспечный разговор.

Все изменилось: я был болен…

Никто в судьбе своей не волен.

Я жалких слов не выношу

И ненавижу стиль любовный, —

Все ж именем любви прошу,

Прошу вас — будьте хладнокровны!

Расстаться мы должны навек:

Вам пишет мертвый человек.

IX

Люблю вас, но мой ум, как прежде,

Правдив, логичен и суров:

Не верю никакой надежде

И знаю лучше докторов,

Что смерть — недалеко. Спокойно

Я жду, и, право, недостойно —

Себя обманывать: к чему?

Смиренье облегчает муки,

Я верю знанью моему

И, предан до конца науке,

Умру я в мирной тишине:

Не приходите же ко мне.

Х

Не нужно. Меньше я страдаю

В уединенье. С жизнью связь

Порвав, я тихо умираю,

От всех надежд освободясь.

Что делать? Оба мы — несчастны!

Но утешения напрасны.

Спокойных, одиноких мук

Не увеличивайте бремя.

Как я, смиритесь: ваш недуг

Излечит молодость и время,

Любовь исчезнет без следа.

Прощайте, Ольга, навсегда».

XI

Рецепты, стклянки из аптеки,

Под лампой ряд забытых книг…

Больной с усильем поднял веки;

Его усталый, бледный лик

Хранил печальную суровость.

Газетную, пустую новость

Ему рассказывал Петров,

Беспечный друг. Врачу неловко:

Он сам так весел и здоров.

С обычной докторской уловкой,

Приняв интимный, важный вид,

О пустяках он говорить.

ХII

Но этот смех, но взор холодный,

Невозмутимое лицо,

И даже брюки, галстук модный,

На пальце розовом кольцо

Борис глубоко ненавидел,

Как будто в первый раз увидел

И понял друга своего.

Он, отвращенья не скрывая,

Смотрел угрюмо на него.

Петров пощупал пульс, вставая:

«Ну, до свиданья, милый мой».

Тогда не выдержал больной:

ХIII

«Я умереть хочу спокойно!

Мне надоела болтовня…

Игрой в участье недостойной

Зачем вы мучите меня?..»

Больного взор жесток и светел.

Но умный доктор не ответил:

Скорей в прихожую спешит,

Прервав неловкую беседу.

«Давно пора мне на визит…

Я завтра вечерком заеду».

И, подавив притворный вздох,

Шепнул прислуге: «Очень плох».

XIV

Безмолвье комнату объемлет,

И близкие предметы вдаль

Уходят. За стеной — он внемлет —

Порой чуть слышится рояль.

Как странны, чужды эти звуки!..

Он взял с усильем книгу в руки,

Прочел две строчки… Все равно, —

Читать теперь уже не стоить:

Он книги разлюбил давно.

Его ничто не беспокоит…

Сквозь дымку смотрит он на все,

Впадая тихо в забытье…

ХV

Но вдруг — звонок. Он встрепенулся.

Блеснула мысль: ужель она?

И сразу к жизни он вернулся,

Душа смятением полна…

Вошла, обвив его руками,

Еще холодными устами

Припала к трепетным устам…

Борис шептал: «Что это значит?..

Ты — здесь… Не верю я глазам!..

Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет.

И смерти нет, недуг исчез,

И он здоров, и он воскрес!

XVI

Сидел в гостиной тетки важно,

В кругу внимательных гостей,

И говорил на «о» протяжно

Седой старик apxиepeй.

Когда племянница вернулась,

Старуха, молча, оглянулась

В свой черепаховый лорнет

И, бледность Ольги замечая,

Промолвила: «В мой кабинет

Прошу, зайдите после чая».

С флаконом спирта и платком,

С многозначительным лицом

XVII

Она ждала ее: «Вы смели

Уйти: признайтесь же — куда?»

— «К Каменскому. Не вижу цели

Скрывать…» — «Как, вы решились?..» — «Да».

— «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»

— «Меня удерживать напрасно:

Он болен, при смерти…» Но здесь

Покину сцену мелодрамы

И в двух словах открою весь

Расчет глубокий умной дамы:

Ей нужен Ольгин капитал,

Ее давно он привлекал.

XVIII

Старуха говорила много,

Упомянула этикет

И честь родной семьи, и Бога,

И «votre pauvre mére»,[3] и свет;

Была вполне красноречива,

Но, холодна и молчалива,

Ей внемлет Ольга: прежний страх

Исчез в душе ее бесследно.

Решимость строгая в очах,

Хотя лицо немного бледно,

Тиха, спокойна и светла,

Она в ответ произнесла:

XIX

«Мa tante,[4] я ложный стыд забуду,

Себя, быть может, погублю,

Пускай! К нему ходить я буду,

Так нужно: я его люблю!»

Старуха поднялась со стула

И с удивлением взглянула:

«Вы оскорбляете мой дом!..

Sortez!..»[5] — указывает двери

Она с трагическим лицом,

Решась прибегнуть к строгой мере.

«Страшитесь Божьего суда!

Вы мне чужая навсегда.

ХХ

Я с вами больше незнакома;

Молиться буду я за вас,

Чтоб вам Господь простил… Из дома

Прошу вас выехать тотчас».

Она уходить, шлейфом длинным

Шурша по комнатам пустынным.

И Ольга собралась скорей:

Пошла к себе наверх украдкой,

Простилась с комнаткой своей,

С девичьей, старою кроваткой,

Связала в бедный узелок

Белье, две книги, образок

XXI

И вышла. К прежней гувернантке

Она извозчика взяла,

К старушке доброй, англичанке,

Что на Васильевском жила.

Во мраке улицы холодной,

Одна, в бобровой шубке модной,

Под белым шелковым платком

Она казалась очень странной

С своим несчастным узелком.

Печален ряд домов туманный

И фонарей дрожащий свет…

Но в сердце Ольги страха нет.

ХХII

И шла к тому, кого любила,

Она, все прошлое забыв.

Откуда в ней — такая сила?

Откуда в ней — такой порыв?

Она ли не росла в теплице!

В благовоспитанной девице

Сказалась вдруг иная кровь,

Демократична и сурова.