Синагога и улица

Сложив руки за спиной, реб Мойше-Мордехай посмотрел на жену из-под вопросительно поднятых бровей и нетерпеливо ответил, что должен вести себя в соответствии с указаниями своих собственных предков. Ее прадед просил, чтобы после смерти над его телом надругались и покарали его всеми четырьмя казнями, к которым приговаривал Синедрион. Но предки семьи Айзенштат считали, что мудрец Торы не должен позволять себя унижать ни при жизни, ни после смерти. Он научит гродненских обывателей относиться к нему с почтением! Ведь Сора-Ривка знает, сколько раз он получал письма от иерусалимской общины «Эйдо га-харейдис»[274], приглашающей его стать главой ее раввинского суда. Он каждый раз отказывался. Теперь же он сам напишет общине в Иерусалим, что принимает ее предложение.

— Но туда тебе придется поехать одному, Мойше-Мордехай. — На лице Соры-Ривки появилась смертельно усталая улыбка человека, знающего, что, сколько он ни будет плакать, никогда не выплачет своей печали и ему придется жить дальше. — Я не уеду от могилы Блимеле. Все святые гробницы Иерусалима не смогут мне заменить этого земляного холмика в Гродно.

Раввин снова взглянул на жену и, резко повернувшись, вышел из спальни в комнату заседаний раввинского суда. Кое-кто из собравшихся там людей разговаривал между собой. Другие из-за поста Эстер ощущали сухость во рту, у них сводило желудки от голода, и они молчали. Зато молодые приближенные гродненского раввина просто кипели: почему раввин так трясется над своей женой? Да, она дочь мудреца Торы, достойная и ученая женщина, мать, потерявшая свою единственную дочь, но, когда речь идет о чести Торы, не спрашивают мнения жены. Увидав входящего раввина, все встали. Реб Мойше-Мордехай обеими руками оперся о стол.

— Господа, место гродненского городского раввина я получил от своего покойного тестя. Я не буду расходиться с его дочерью из-за этого места. И еще кое-что: если местные евреи хотят еще одного городского раввина, я отнюдь не собираюсь возражать. А если вы, с вашей стороны, будете вести эту войну, я вообще откажусь от места гродненского раввина. Мне важнее согласие в семье. Идите, господа, чтобы евреям не пришлось вас ждать с чтением свитка[275] в ваших синагогах.

Его лицо морщилось от горя и напряжения. Все поняли, что это его окончательное решение. Даяны не забыли, что, помимо нынешнего единственного случая с грайпевским раввином, глава раввинского суда никогда не навязывал им своего мнения. Его приближенные-фанатики тоже помнили, что раввин по своей природе человек деликатный, считающийся с заботами и нуждами каждого. Никто не хотел причинять ему еще большие страдания возражениями, поэтому все молча поднялись и ушли. Однако на улице все заговорили между собой о том, что реб Мойше-Мордехай не проявит по отношению к своей жене той твердости, которую праведник Мордехай проявил по отношению к царице Эстер, когда та передала ему, что ничего не может сделать в связи угрозой, нависшей над евреями. Мордехай предостерег ее тогда: «Не думай, что ты одна спасешься в доме царском из всех Иудеев!»[276] Но сколько бы претензий к реб Мойше-Мордехаю ни было у его даянов и приближенных, они в тот же вечер рассказали в своих синагогах, что городской раввин уступает грайпевцу ради мира. Однако Гродно должен спрятать в землю голову от стыда, что променял своего знаменитого во всем мире гаона на какого-то там проповедника. Тут и там находился какой-нибудь еврей, который спрашивал:

— А почему Гродно не может позволить себе двух городских раввинов?

Однако большинство обывателей утверждали, что им и в голову не приходило вдобавок к существующему господину этого места назначить еще одного городского раввина.

Старосты и прихожане Каменной синагоги тоже отнюдь не обрадовались вести о своей победе.

— Ша! — кричали они мальчишкам, которые по обычаю стучали, трещали трещотками и стреляли из пугачей при упоминании имени Амана во время чтения Свитка Эстер. У синагогальных старост и так гудело и щелкало в ушах от того, что они унизили великого мудреца Торы. Они не ожидали, что реб Мойше-Мордехай так быстро уступит, да еще и предупредит своих приближенных, что, если они продолжат войну, он вообще откажется от места гродненского городского раввина. Члены правления Каменной синагоги поздравили грайпевского раввина с такими вытянутыми физиономиями, будто он ради своей чести убедил их пойти на самое гнусное преступление. Братья Кенигсберг даже не поздравили отца. Читая Свиток Эстер, они стояли рядом с ним и молчали, как будто пребывали в трауре. Реб Ури-Цви ушел домой с пылающим лицом, в глазах у него стояли слезы, комок застрял в горле. Он ткнул в Переле пальцем:

— Ты во всем виновата, ты! Реб Мойше-Мордехай уступил во всем и своими уступками унизил меня больше, чем его молодые приближенные своими криками во время проповеди в Городской синагоге. Теперь весь город знает, что это не реб Мойше-Мордехай подсылал крикунов, а ты подстрекала меня и остальных.