Синагога и улица

Однажды вечером он вышел в темно-сером с белой искрой костюме и мягкой рубахе с галстуком. Тяжелое пальто и шапку он нес на согнутой левой руке. Парни видели, что небо ясное и дождя не ожидается, и спрашивали себя: зачем же он захватил пальто? Ясно, как на ладони, что он идет к какой-то вдове, желающей не просто пофлиртовать, а выйти замуж. Поэтому он, мошенник, должен выглядеть серьезным, как бухгалтер. О том, что у него есть жена, он вдове, наверное, не рассказывал или рассказал, что они не живут вместе и собираются разводиться. Даже свои казацкие усы на этот раз он закрутил вниз, а не вверх, что должно было означать, что на сердце у него тяжело.

В другой раз Мойшеле прошел одетый в широкие брюки, заправленные в полосатые чулки из толстой шерсти, и в тяжелых ботинках на двойной подошве, какие носят спортсмены. У его светло-бежевого пиджака два боковых кармана оттопыривались, а третий был пришит в виде заплатки на отвороте правого рукава. Шляпу он держал в руке и шел стремительно, с задранной головой. Пиджак расстегнулся, галстуком играл ветерок. Парни толкали друг друга локтями:

— Куда он идет и с кем встречается?

— К Вилии идет, на стадион «Маккаби»[87]. Там он будет сидеть в ресторане с какой-нибудь паненкой. Она будет болтать по-польски, а он будет подкручивать усы. Разве он знает, как надо разговаривать с такой барышней? Она ведь смеется над ним, придурком, смеется, конечно, но главное, чтобы платил. А это обойдется ему не дешево.

В третий раз он удивил улицу тем, что вышел в высоких узких сапогах, словно помещик, отправляющийся на охоту. Но рубашка на нем была крестьянская, с вышивкой, открывающая горло. Картуз с жестким козырьком он сдвинул высоко на макушку, густой чуб падал на глаза. Пиджак он надел только на одно плечо, оставив второй рукав свободно болтаться, как имеют обыкновение прогуливаться блатные. Мойшеле лениво прогуливался со скучающим лицом, засунув руки в карманы брюк.

— Бе! Он идет к деревенской девке, — рассмеялся один из парней.

Другой хлопнул себя широкой ладонью по лбу:

— Знаете, что я вам скажу? Он ни к кому не идет! Это он театр устраивает, чтобы мы ему завидовали, а женушка лопнула от злости. Она ведь у него черная, как печной горшок.

Парни еще немного поговорили об обивщике, клянясь, что искренне желают ему успеха, и тут же начали смеяться над чем-то другим, пока им не надоела и новая тема. После этого они вообще больше не разговаривали.

В проходном дворе, где стояли торговцы старьем, пыль и запах старой одежды, казалось, еще висели в воздухе плотным облаком, хотя лавки были уже закрыты и слепо таращились закрытыми ставнями. Мостовая во дворе Рамайлы чернела растоптанным углем. На Еврейской улице орали босоногие дети, играя рядом с высохшими сточными канавами. Торговки фруктами все еще стояли над своими корзинами с усохшими прошлогодними яблоками. Через железные ворота синагогального двора торопились на молитву и бородатые евреи, и бритые молодые люди, которым надо было читать кадиш.

Во дворе Лейбы-Лейзера мужчины и женщины сидели на кривых ступенях, на порогах и крылечках, высовывали головы через открытые окна и дышали свежим воздухом. Когда глаза уставали смотреть на щербатые камни мостовой и стены с облезшей штукатуркой, на двери, лестницы и окна, буквально лепившиеся друг к другу, люди задирали головы к синему и тихому небу и цеплялись за него глазами. Потом снова начинали блуждать взглядом по двору, пока не останавливались на квартире обивщика. В окнах не было света, дверь была закрыта. Днем видели, как Нехамеле ходила по лавкам, покупая продукты, чтобы приготовить мужу еду. Она пересекала двор, опустив голову, и в магазинах, делая покупки, тоже стояла, не поднимая глаз. Люди смотрели ей вслед, как сироте, идущей с кладбища. После ужина, когда обивщик, расфуфыренный, уходил из дома, она вообще не показывалась. Люди понимали, что униженная женщина наверняка лежит, уткнувшись лицом в подушку, или сидит в уголке и оплакивает свою горькую судьбу.

7

— Двор Лейбы-Лейзера — это не Содом. Нельзя допускать, чтобы гуляка замучил свою жену, потому что она сирота и за нее некому заступиться.

Так говорили между собой соседки постарше и требовали от мужей не молчать, видя такое злодейство. Если этот распущенный молодой человек издевается над своей женой, разве он испугается того, что говорят посторонние женщины? А вот мужчин он постыдится. Их мужья — это ремесленники с жидкими седыми бородками и заскорузлыми от тяжелого труда пальцами. Они сутулы и хромы. Они похожи на старые заржавевшие засовы. Они борются с собой, чтобы не заснуть от усталости в мастерской за работой и в синагоге за молитвой. Поэтому они все видят, как в тумане, и слышат, как через вату. Однако, поскольку жены приставали к ним, соседи остановили обивщика и стали его поучать:

— Еврейскому молодому человеку не подобает себя так вести.

Мойшеле Мунвас вызывающе посмотрел на них:

— Вы что, мне завидуете, а?