Синагога и улица

Еще большую несправедливость он совершил по отношению к своей Гинделе. Из Заскевичей он уехал, так как у него не хватало твердости характера, чтобы выносить запретительные постановления. А позволять, чтобы его Гинделе так мучилась и унижалась, — можно? Разве это справедливо, чтобы такая маленькая и слабая женщина содержала своего толстомясого мужа? Но как он может исправить эту несправедливость? Разве что на старости лет отправиться искать себе новую раввинскую должность. Но есть ведь и те, кто моложе его, хорошие проповедники, владеющие к тому же польским языком и не растратившие еще полученного приданого, которое можно внести на общинные нужды. И даже таким образцовым молодым людям приходится долго искать себе местечко. А уж он-то наверняка ничего не найдет. Единственное, что ему остается, — это поинтересоваться, не занята ли еще его старая должность в Заскевичах. Однако не исключено, что обе стороны, которые не могут договориться по поводу кандидата на место раввина, выступят против него. Ведь фанатики всегда смотрели на него косо из-за того, что он не шел по пути чрезмерных требований и жестких запретов. А теперь и его прежние союзники, и те, кто не особенно набожен, на него в обиде, потому что своим отъездом из местечка он довел общину до большой внутренней ссоры. Кроме того, просто стыдно самому напрашиваться на эту должность — ведь в свое время он отверг все просьбы остаться.

В комнату тихо проскользнула жена слесаря Злата. Реб Йоэл заметил вошедшую только тогда, когда она остановилась напротив него с тускло горевшими на ее измученном лице большими черными печальными глазами.

«У меня сегодня женский день», — подумал аскет и посмотрел на женщину свинцовым взглядом.

— У меня больше нет сил выносить моего старика, — подняла обе руки вверх Злата и сразу же бессильно уронила их, словно показывая, насколько она измоталась.

Мало того, что, когда наступает месяц элул, ее Хизкия становится еще большим святошей и совсем сумасшедшим. К этому она уже привыкла за время совместной жизни. Но она думала, что после неприятностей с Иткой ее старик больше ни слова не скажет против брака Серл с медником. Ребе тоже ее заверял, что теперь-то муж уже согласится. Так вот, муж ее действительно раскаялся в своем прежнем отношении к замужеству Серл, но вот что он сказал: «Серл может выходить замуж за кого хочет, даже за этого медника Йехиэла-Михла Генеса, но я на ее свадьбу не приду!» Так что же будет?

— Значит, свадьба состоится без него. Это разрешается, — ответил реб Йоэл и сразу же спохватился. Что он здесь говорит? Свадьба без отца? Похоже, что его постоянное «это разрешается» привело его к такому же абсурду, к которому слесаря привело «это запрещено». Злата тоже смотрела на аскета с растерянностью и подозрением: не шутит ли он? Тогда реб Йоэл принялся успокаивать ее, что, судя по тому, что говорят люди, свадьба ее дочери Серл должна состояться только зимой, а до тех пор реб Хизкия смягчится. Ведь она сама говорит, что в канун Дней трепета он становится особенно фанатичен и пытается выразить свое покаяние самым диким образом.

Злата выскользнула из комнаты так же тихо, как и вошла, а реб Йоэл остался наедине с еще увеличившейся горечью. Он отказался от должности раввина в Заскевичах для того, чтобы не нести ответственность перед обществом и чтобы не вмешиваться в чужие дела. Он стал аскетом, но тем не менее вынужден был влезть и в историю обивщика и его жены, и в историю слесаря и его дочерей. Похоже, пока живешь среди людей, невозможно не вмешиваться в их дела. Получается, что, покинув Заскевичи, он добился только того, что целое местечко так и кипит ссорами, а его жена надрывается, торгуя вразнос.

После полудня реб Йоэл запер свою квартиру и пошел в Синагогу Гаона, расположенную в синагогальном дворе. Вернулся он вечером. Гинделе уже стояла на кухоньке и готовила ужин. Она искоса посмотрела на него понимающим взглядом. Ее взгляд сверкал, как острое треугольное стеклышко. Редко случалось, что ее мужа не было ни дома, ни во дворе синагоги Лейбы-Лейзера. Но она все-таки не спросила его, где он был. Реб Йоэл сам рассказал ей все печальным и глубоким, как у старых настенных часов, голосом.

— Я был в миньяне Синагоги Гаона и разговаривал с аскетами о том, чтобы меня зачислили в их миньян и я получал бы финансовую поддержку. Они ответили, что эта поддержка не составляет и трети того, что необходимо для самой скромной жизни, и что синагогальные старосты вообще не согласятся на прием еще одного аскета. — Реб Йоэл немного постоял молча, заполняя своим большим телом тесную комнатку. Потом присел на табуретку и вздохнул. — Начинать сейчас изучать какое-то ремесло для меня уже поздновато, но для занятия торговлей я, может быть, еще сгожусь. Почему бы мне в канун каждой субботы не продавать на рынке рыбу, как ты продаешь яйца и птицу домохозяйкам? Что ты скажешь на это, Гинделе?