Синагога и улица

Тот молчал, а поскольку уж такой упрямый скандалист молчал, опустив голову, все поняли, что он согласен. Раввинша Гинделе всплеснула руками: такие уважаемые и дорогие гости сидят за столом без скатерти и без крошки еды! Гинделе больше не думала о том, что должна сегодня еще разносить домохозяйкам товар. Она расстелила на столе субботнюю скатерть и принялась хлопотать, готовя угощение. Стоя на кухоньке, она прислушивалась к беседе за мужским столом.

Посланцы местечка хотели убедить ее мужа, чтобы он поехал в Заскевичи вместе с ними на Судный день. Конечно, они понимают, что перебраться назад из города в местечко буквально с сегодня на завтра невозможно. Местечко тоже должно прежде отремонтировать дом для раввина и раввинши и приготовить им надлежащий прием. Так пусть ребе пока что приедет только на время, только на субботу «Шуво»[130] и на Судный день. Когда раввин будет в субботу «Шуво» произносить свою проповедь, поссорившиеся между собой обыватели помирятся, как и подобает евреям накануне Судного дня. Молиться и поститься вместе с ребе — это совсем другое дело.

— Твои гости правы, — вмешалась Гинделе, чего в прежние годы, будучи заскевичской раввиншей, никогда не делала.

— Об этом мне надо еще подумать, — ответил аскет и попросил гостей попробовать угощение, поданное раввиншей.

Палти Шкляр поспешно встал, собираясь уйти. Он чувствовал себя незваным, лишним. Однако раввин взял его за руку:

— Куда вы торопитесь, реб Палтиэл? Вы у меня тоже уважаемый гость, очень уважаемый.

— Это мир, в котором все мы не более чем гости, — сказал старший Шкляр с видом напускной набожности, якобы соответствующим кануну Судного дня.

Когда заскевичские евреи наконец покинули квартиру реб Йоэла Вайнтройба и Гинделе вышла во двор, ее уже ждали там соседи.

— Раввинша, правда, что ваш муж снова становится раввином Заскевичей?

Гинделе сердито ответила:

— Правда. А как же? Что нам, вечно у вас сидеть?

Соседи истолковали ее раздражение таким образом, будто она сказала: «Вы что, платите аренду за моего мужа?» Судный день стоял уже в дверях, и двор Лейбы-Лейзера был похож на курятник. До позднего вечера раздавались крики забегавшихся хозяек и кудахтанье множества кур, сидевших в клетках в ожидании, когда они послужат для обряда «капорес». Но как бы обитатели двора ни были заняты предпраздничными приготовлениями, они собирались группками и искали основного виновного в том, что аскет уезжает.

— Синагогальный староста Шефтл Миклишанский виновен! Ему не пришло в голову, что и ребе тоже надо есть. Позор такому старосте! — кричали рыночные торговцы. Женщины же, со своей стороны, утверждали, что настоящие виновники — это чужаки, новоприбывшие жители двора. Ведь двор был день и ночь занят этим цыганом Мойшеле Мунвасом и его язвой Нехамеле, а также больной Грасей и ее мужем, этим мрачным садовником. Вот люди и забыли, что у них в синагоге есть такой праведник, как этот ребе. Теперь двор Лейбы-Лейзера снова станет двором сплошных хамов. Счастье еще, что есть такой сосед, как слесарь реб Хизкия. Конечно, он такой святоша, что Боже упаси, но все-таки ученый еврей.

На следующий день посланцы Заскевичей пришли в синагогу Лейбы-Лейзера на утреннюю молитву, а после молитвы обступили своего раввина. Соседи по двору подошли к их кружку с просьбой. Конечно, это их вина, что ребе их покидает, теперь уже слишком поздно это исправлять. Поэтому пусть ребе едет себе на здоровье. Они только просят его остаться на Судный день и на праздник Кущей в их синагоге, где он молился и изучал Тору целый год. Привыкшие к ссорам посланцы Заскевичей сразу же стали кипятиться:

— Чем вы заслужили, чтобы наш раввин остался у вас на Судный день и на Кущи? Может быть, большим денежным содержанием, хорошей квартирой и почетом, которые он получил от вас?

Жители двора Лейбы-Лейзера не захотели смолчать. Реб Йоэл замахал руками, давая понять, что и он тоже хочет что-то сказать:

— Мои соседи правы. Я и сам уже думал, что должен остаться на Судный день и на Кущи с евреями, среди которых жил целый год. Поезжайте, господа, с миром и благополучием в Заскевичи и передайте тамошним обывателям, что я желаю им доброго приговора и доброй подписи[131], а после праздников, с Божьей помощью, вернусь на должность раввина Заскевичей.

19

Осенним утром Судного дня пустые переулки и дворы выглядели золотыми. Солнце заглядывало в кривые окошки полуподвалов и чердаков, в узкие и холодные проходы и закоулки, но мало где находило человека — все были в синагогах. Свет и тени играли на опущенных ставнях и задвинутых засовах лавок и магазинов. Казалось, что последние тоже молятся — немо и неподвижно, закутавшись в талесы, сотканные из солнечных лучей. В переполненных синагогах целые сутки горели большие лампы, маленькие лампочки и люстры. Длинные поминальные свечи стояли в деревянных ящичках, наполненных песком, чтобы, не дай Бог, не случилось пожара.