Синдикат

Широкую двухместную коляску с мирно спящими близнецами прикатили Яше со станции обезумевшие от страха спорщики.

Он рубил на хозяйском участке старую высохшую яблоню.

Коляска с близнецами сама бойко вплыла на дорожку, подростки выкрикнули из-за забора: — дядь Яш!!! Там Маню электричкой зарезало!!!

Он размахнулся и последним страшным ударом топора снес старую яблоню напрочь.

Впоследствии много раз он рисовал, как зачарованный, череду картинок этого дня, реконструируя его по минутам — так археологи восстанавливают утерянные фрагменты прошлого… И с год после ее гибели, запряженный гончей тоской, был занят восстановлением образа Мани — разыскивал ее школьных друзей, нашел бабку где-то под Волоколамском, — короче, знакомился, наконец, со своей женой поближе…

В это время многие друзья стали валить в Израиль. Яша провожал, помогал паковать ящики, отправлять контейнеры, ругаться с таможней. От этих дней тоже осталась серия комиксов… Когда уехал Воля Брудер, сокурсник и лучший друг, Яша задумался. Брудер звал Яшу все сильнее, все горячее, обещал помощь, а главное — слал фотографии с пальмами, какими-то буйно-лиловыми кустами, блескучим синим морем, в котором столбиками, как суслики, стояли худосочные и счастливые Волины дети…

…Вообще-то Яша Сокол был не вполне евреем. Можно даже сказать, он им и вовсе не был в том смысле, в каком это понимает традиция. В детстве, правда, был у него любимый дедушка Миня, который гулял с ним, рассказывал о тайге, о повадках волков и лис, о том, как в лесу по деревьям определять направление север-юг, как долго прожить без еды и какая ягода помогает при цинге, и как не замерзнуть зимой. Дедушка Миня не был ни ботаником, ни туристом, наоборот, — он был знаменитым закройщиком мужской одежды в ателье Союза советских писателей. Просто в молодости семнадцать лет провел на лесоповале, и дважды находился в бегах в тайге. С дедушкой Миней было так захватывающе интересно, что когда тот умер от сердечной недостаточности, десятилетний Яшка высох от любви и тоски по нему, как только в юности сохнут по возлюбленным.

Так вот, дедушка Миня, по неясным слухам, был как раз еврей, но, поскольку ни разу он об этом не обмолвился, — а может быть, Яшку это в детстве не интересовало, — образ Мини, такой родной и главный, совсем не монтировался с этим коротким, чужим, почему-то неловким словом.

Лет с шестнадцати в Яше забродил беспокойный дух. В конце мая он брал рюкзак (пара белья, две майки, блокноты и ручки) и подавался куда-нибудь на юг — в Сочи, Гагры, Сухуми…

В Сухуми, в парке, на скамейке он и увидел дедушку Миню. И — оторопел от неожиданного спазма тоски, который подкатил к горлу, словно и не прошло много лет со дня смерти деда. Тот сидел на скамейке и грелся на солнышке — старый вислоносый человек со старческими пятнами на руках и лице, в чистых старых брюках, в полотняной кепке с длинным козырьком. Яшка присел рядом, что-то спросил, старик живо, отозвался, они разговорились. Тот и разговаривал, как дедушка Миня, с мягким украинским «г», наверное, тоже был уроженцем какого-нибудь Киева или Одессы.

Посреди оживленной беседы растроганный Яша, непонятно почему, — возможно, потому, что вспомнил вдруг о еврейской исходной деда, — спросил, понизив голос:

— Скажите… а евреев здесь много?

Тот сначала запнулся, внимательно и долго смотрел на Яшу и наконец сказал:

— Да, знаете, их много еще… Много их… А куда деваться? Сейчас ведь не те времена, когда…

И вдруг стал рассказывать, как в молодости, во время войны, на Украине попал в облаву вместе с евреями. При нем не было документов, и хоть убей, он не мог доказать, что не еврей, пока не догадался расстегнуть штаны. Так его не только освободили, но и предложили работу. Он стал сопровождать машины с евреями.

— Сопровождать? — спросил Яша, — …куда?

— Ну, куда… Туда! В этих машинах они и дохли… Прямо там и начинал действовать газ… Вот, вы не поверите! — оживился он, — до чего хитрый же народ! Были такие, кто снимал рубашки, кофты, мочились в них и заворачивали лицо, и выживали, только притворялись мертвыми! Так я, знаете, всегда угадывал — кто живой и прикидывается, и сразу добивал. Ох, у меня глаз был — не отвертишься, не уползешь!

( — …После войны его судили за пособничество немцам, — рассказывал мне Яша, — он честно отсидел полный срок, освободился и переехал в Сухуми, поближе к теплу, к солнышку… Погреться напоследок.

— И ты… не задушил его? — с интересом спросила я. — Сдавить легонько горло, старичок-то ветхий, секунда, и…

— Да нет, — поморщился Яша. — Я был настолько потрясен его сходством с дедушкой Миней и дьявольски вывороченной судьбой, что просто молча поднялся и пошел от него прочь. Понимаешь? Сел на скамейку неким пареньком, а поднялся законченным евреем. И никакого тебе Синдиката, никакого специального курса по Загрузке Ментальности. )

…так вот, Воля Брудер слал карточки из своего Израиля с таким зовущим морем, таким синим, искристым, детским морем…

После того как дочки дважды за зиму переболели воспалением легких, Яша решился на переезд.