Ничего, ничего. Тут вот стоят... с ружьем. Ты посиди пока там и просто подумай: почему я у тебя всегда виноват? Чем я виноват конкретно? Как в школу пошел, так уже. Еще ничего не сделал, только пришел — кругом виноват. Что интересно, Семенов был не виноват. Семенов считался отпетый, пробу ставить негде, голубям головы откручивал, у первоклассников деньги отбирал. Но почему-то его любили, тащили из класса в класс, прикрепляли отличниц, отличницы с ним занимались — не знаю, чем они там занимались, но меньше всего он был похож на виноватого. Семенов был ужасен, но никогда ни в чем не виновен. Его все жалели. У него была тыща смягчающих обстоятельств; Отец бьет, мать пьет, брат служит в армии. Ты что, герой! А у меня отец не бьет и мать не пьет, и я весь из себя отличник, и каждый раз, когда я отвечал у доски, математик смотрел на меня с раздражением. Как будто я все ему сказал, кроме главного. И у англичанки та же самая история. Они смотрели, как будто я им чего-то недоговорил. Они ждали, чтобы я открутил голову голубю или написал на доске то же, что Семенов. Вот когда Семенов отвечал — у них было полное удовлетворение. Он всегда делал ровно то, что от него ждали. А от меня они не знали, чего ждать, я мог сказать одно, мог другое... Ты меня там слушаешь вообще? А?
Легкое поскребывание.
Да, хорошо, спасибо за внимание. И знаешь, если бы сегодня, допустим, вместо полковника пришел Семенов, то есть Семенов пришел бы в виде полковника, — я бы не удивился. Совершенно. Семенов нужен, а я нет. Я никогда тебе не был особенно нужен, и поэтому у меня вопрос: почему ты самозарождаешься именно у меня? Потому что меня не жалко? Вот у Семенова ты никогда не зародишься, и у полковника, и у этого ужасного, гладковолосого, забыл, как его зовут, если его вообще зовут как-нибудь... А у меня ты почему-то есть, и вот этого я совершенно не понимаю. Почему именно они всегда приходят требовать именно с меня? Почему они ничего тебе не должны, а я всегда что-то должен?
Когда у меня отобрали кошелек и мобильный два года назад вон в подворотне, а участковый Баранов сказал, что не надо было отдавать, и записал меня в кружок самозащиты без оружия — где ты тогда была? Я тебя защищал, не очень, но защищал. Извините, как умеем. Ты меня раз в жизни защитила от чего-нибудь? Тебя десять лет вообще не было, выплывали как умели. А теперь, только можно стало дохнуть, мы тут самозарождаемся. Правильно, нечего! Разбаловались, моемся два раза в день... Ничего. Теперь пойдет у нас уж музыка не та. Утром смена караула, оправка, вынос ведра, посещение бани, встреча с прессой, прием кровавой пищи... Хочешь кровавой пищи?
Молчание.
Хитрая... Всегда хочешь, другого не ешь...
Открывается дверь в комнату Оли.
ОЛЯ. Пап! Ты с кем разговариваешь?
МИША
ОЛЯ. Что... с ним?
ОЛЯ. Пап, ну чего ты? Ну иди спать, а?
МИША. Оля, давай хоть ты мне не будешь указывать, когда и чего мне делать.
ОЛЯ. Пап... Олег заснуть не может. Говорит, бубнишь и бубнишь...
МИША. Кто?
МИША. В моем доме? Не может заснуть? ПОЛКОВНИК
Караул молчит.
Ну, и хорошо. А эти все зачем тут?
Картина третья
Тот же интерьер, Миша и Биограф. Это молодая, очень отутюженная пиарщица с затверженными интонациями, похожая на старшую пионервожатую двадцатилетней давности.
БИОГРАФ. Вы мне сейчас расскажите вашу биографию, только подробненько, ладненько?
МИША
БИОГРАФ
МИША. Примерно да... но до бабушки.
БИОГРАФ. Чудненько. Давайте бабушку.
МИША. Бабушка моя с материнской стороны была из дворян, да... Даже дом у нас был на Сивцевом Вражке...
БИОГРАФ. Отличненько! После революции уехала?
МИША. Нет, если бы она уехала, как бы она встретила дедушку? Она осталась...
БИОГРАФ. То есть восторженно приняла революцию, да?
МИША. Нет, какое восторженно... Но куда было деваться? Их уплотнили, она стала жить в коммуналке в том же доме на Сивцевом Вражке.
БИОГРАФ. Чудненько! А все остальное пожертвовала детям?