Синдром Дездемоны

И сколько бы ни уговаривал себя Тихон, что женщина, которую он вчера ударил, заслуживает худшего – гораздо худшего! – на душе все равно было муторно и гадко. Такое было с ним лишь однажды – много лет назад, еще по студенчеству. Они с приятелями-однокурсниками напились тогда, что называется, в хлам, отмечая в общежитии сдачу зимней сессии. Пили весь вечер и половину ночи, а утром Тихон проснулся от тяжести навалившегося на него грузного и потного тела и обнаружил себя, абсолютно голого, лежащего на куче наваленных на полу матрасов в компании аж двух совершенно незнакомых и таких же голых девиц. К горлу подступила тошнота – то ли от похмелья, то ли от отвращения к этим неподвижным, незнакомым, неприятным телам. Освободившись от навалившегося груза, Тихон помчался в туалет, но не добежал. Его вырвало по дороге. Желудку полегчало, но воспоминания этого утра еще долго томили его, снова и снова вызывая в душе чувство гадливости и физического отвращения к самому себе.

То же самое он переживал и теперь.

Внутренняя порядочность, воспитание ли, чувство собственного достоинства – черт знает, что это было, но оно давило и жгло изнутри, не оставляя возможности оправдания совершенного поступка. Ударив женщину, он почувствовал себя грубой скотиной и все утро не мог отделаться от ощущения, что теперь по крайней мере должен попросить у этой женщины прощения.

И презирал себя за это, и ругал разными словами, и понимал прекрасно, что прощения у нее просить не станет ни за что в жизни, и снова и снова злился – на самого себя, на нее, на весь мир и даже на Юльку, которая срыгнула ему на чистую рубашку.

Рубашку пришлось застирать под краном и переодеться.

Переодевшись, Тихон некоторое время постоял возле запертой двери, а потом решительно толкнул ее, напомнив себе, что девушка за стеной – его пленница и церемониться с ней в общем-то не пристало.

Он собирался просто сказать ей, что уходит, предупредить, чтобы вела себя спокойно и не вздумала бежать. А еще, может быть, дать ей шанс оправдаться…

Хотя какие могут быть оправдания, ведь все и так очевидно! Именно у нее, ни у кого-то другого, он отобрал вчера Юльку! Значит, она не могла быть непричастна к похищению! Непонятно только было, почему она молчит до сих пор, почему так настойчиво не хочет выдавать своих сообщников – или по крайней мере одного сообщника. Ведь поняла же уже, наверное, что пока не заговорит, пока не выложит Тихону все как есть, он ее отсюда не отпустит!

В том, что у Аллы Корнеевой был сообщник, Тихон не сомневался. Голос похитителя, который он слышал по телефону в первый раз, в тот роковой и ужасный вторник, однозначно был мужским.

«Любовник, наверное, – рассудил Тихон. – Такой же урод… Моральный урод, как и она сама…»

Без лишних церемоний он толкнул дверь, засунув подальше чувство неловкости от сознания того, что заходит без стука в комнату к чужой женщине, которая спит. И набрал уже воздуха в легкие, собираясь выдать заранее заготовленную фразу, но замер и выдохнул воздух, почему-то вдруг начисто забыв, что вообще собирался сказать.

Алла Корнеева спала.

Она лежала к нему спиной, свернувшись клубком на раскладушке, закутав ноги в свой пушистый полушубок вместо одеяла, которого почему-то не было. Голова лежала на подушке – он видел только розовую щеку и тонкую волнистую прядь волос на этой щеке, которая спускалась вниз и терялась где-то в районе шеи. Первые лучи заглянувшего в незашторенное окно солнца касались щеки и путались в медно-золотых волосах, создавая совершенно необычную игру света, даря им сотни едва различимых оттенков живой огненной вспышки.

«Рыжая», – подумал он с каким-то странным чувством.

Захотелось укрыть ее одеялом. Только осторожно, чтобы не разбудить. Захотелось зашторить окно, чтобы солнце ее не тревожило.

И еще захотелось дать в морду себе самому за эти дурацкие желания.

Тихон только не мог понять, чего же ему все-таки хочется больше.

Так и стоял, раздираемый этими противоречивыми желаниями, а солнце все светило в окно, по-летнему яркое и горячее, и прикасалось к розовой щеке, и играло золотой прядью, и невозможно было ему, солнцу, не завидовать, и не чувствовать себя полным кретином тоже было невозможно.

Нужно было что-то делать. Нужно было или уйти, закрыв дверь, или разбудить спящую Аллу Корнееву, сказав ей о том, что… О том, что…

Слова начисто вылетели из памяти. Уйти, закрыв дверь, тоже не получалось – ноги, кажется, разучились ходить.

Тихон зачем-то зажмурился. А потом откуда-то из глубины услышал собственный голос. Голос прозвучал тихо, хрипловато и как-то растерянно. А фраза, которую этот голос произнес, оказалась до невозможности глупой:

– Есть будешь?..

Стоя в проеме двери, на время потеряв способность двигаться, разговаривать и рассуждать здраво, он казался сам себе каким-то неуклюжим доисторическим животным. Просто динозавром каким-то!..