Синдром гладиатора

Довольно удачная шутка. Стрекалов, как и многие его ровесники, терпеть не мог, когда его называли «господином». А я категорически отказывался отзываться на «Андрюху». Так что — «Я мстю, и мстя моя страшна». Сердито посопев в трубку, он таки решил сменить гнев на милость, хотя не преминул ворчливым тоном добавить:

— Генерал-майор, между прочим. Знать надо, в каком чине начальство пребывает.

— Да я своего-то чина не знаю, — совершенно искренне возмутился я.

— От тоже! Бином Ньютона… Майор. Служба Внешней Разведки. Приказ от 27 мая сего года. Поздравляю, кстати.

«Алекс — Юстасу. Вы — *********. И Штирлиц понял, что ему присвоено звание Героя Советского Союза». Сказать, что я был удивлен — это значит ничего не сказать.

— Виктор Викторович, я помню, мне «лейтенанта» и то со скрипом присваивали. Школ ваших специальных я не заканчивал, у меня и образование-то среднее. Вы, часом, ничего не перепутали?

— Милый ты мой, да кого это трогает? Ты работаешь? Работаешь! Результат даешь? Даешь! В конце концов, если я генерал-майор, почему бы тебе не быть майором? Херня все это, бирюльки. Раз мне права даны, я их и буду пользовать. Тебе-то какая разница?

— Да, в общем, никакой, — честно ответил я. — А в полковники произвести можете?

— Не, Андрюха, ты совсем охренел! Давай, говори по делу, некогда мне с тобой лясы точить. Когда в Москве будешь?

Я подобрался. Шутки закончились. Отличать весельчака и балагура Виктора Викторовича от генерала Стрекалова за эти годы я научился.

— Когда прикажете.

— Молодец, — одобрил он. — Тогда слушай. В 23.00 будешь на Московском вокзале…

* * *

Вечер выдался на редкость теплым и каким-то особенно удушливым. Ливень, недавно отбушевавший над городом, вместо долгожданной прохлады лишь добавил градусов в эту русскую сауну, незатейливо обустроенную природой. Казалось, даже стены домов истекали потом и бессильно разевали темные провалы окон в надежде на один, хотя бы один глоток свежего воздуха.

Шел уже третий час моих, на первый взгляд бессмысленных, блужданий по областям, окружающим самый что ни на есть центральный вокзал в Питере.

Ни по количеству приходящих и уходящих отсюда поездов, ни по специфической биосфере, усиленно паразитирующей на теле этого рукотворного Вавилона, Московский вокзал не имел себе равных в городе. Это был, есть и похоже, что будет всегда, маленький кусочек большой Москвы, неведомо каким образом просочившийся, выживший и исправно функционирующий в совершенно чуждом ему окружении дворцов, каналов, мостов, Невского проспекта и белых ночей. Я исторически ненавидел всю эту лихорадочную толчею, расхристанность, всепроникающую грязь, но выданные мне ценные указания вкупе со сложившейся обстановкой никакой самодеятельности не допускали. Или, скажем так, почти не допускали.

И вот, в силу этого самого «почти», я с семи часов вечера неприкаянно болтался по перронам и буфетам, изо всех сил изображая из себя местного жителя. Аборигена. В гардеробе «хитрой квартирки» на Кронверкском нашлось множество всякого барахла, способного довести до экстаза любого старьевщика. Потрепанные джинсы и многократно стираная футболка, удачно дополненные очками в классической роговой оправе, помогли мне гениально воссоздать образ «интеллигентного работника бюджетной сферы, регулярно не получающего зарплату». Что довольно обычно для нашего, «самого идущего к очередным рубежам» государства. Затем я, с помощью предусмотрительно прихваченного с собой из Амстердама набора «Сделай сам», в течение получаса из жгучего блондина превратился в не менее жгучего брюнета. Поменяв заодно форму носа, полноту щек и цвет глаз. Констатировав, согласно показаниям зеркала, что борьба с красотой завершилась полным ее поражением, я аккуратно укутал свой портплед, явно выпадающий за рамки образа, в коричневую упаковочную бумагу и пристроил его на обнаруженную в кладовке тележку. Опознать во мне меня, после всех этих манипуляций, не смог бы даже родной папа. Лишь шрам и пистолет упрямо не желали соответствовать моему персонажу. И если с первым я поделать ничего не мог, то казенный «Макаров» пришлось оставить, утирая скупые мужские слезы.

Весь этот маскарад я устроил безо всяких на то санкций и указаний, по одной лишь, но крайне веской лично для меня причине. Мне ужасненько не нравилось все то, что происходило в течение последних двух суток вокруг моей скромной персоны. В панике я отнюдь не был, а вот нездоровое ощущение почему-то росло. Словно чей-то кулак завис над темечком. Доложив Стрекалову о своих подозрениях по поводу Вещего, я получил в ответ лишь озадаченное хмыканье и твердое обещание разобраться. Поскольку речь тут шла всего-навсего о таком пустяке, как моя жизнь, то хмыканья и обещаний мне было совершенно недостаточно. Да и сам механизм встречи с очередным сопровождающим, который должен был ждать меня в 23.00 в зале ожидания вокзала, на втором этаже, где раньше размещались кассы, мне сразу не понравился.