Синдром пьяного сердца

И чтобы пришли все. И, хлебнув из той символической бутылищи, выпитой за долгий срок или недопитой, поговорили бы мы о чем-нибудь недоговоренном.

А что бутылка велика, так и разговор не мал.

Да и известно, что у нас бутылка вовсе не пьянство, а момент сокровенной истины.

Ну а поскольку знающие люди утверждают, что для личной комфортности каждого человека его должны окружать как минимум семнадцать других человек, я их всех столько уж, сколько наберется, посажу за этот мой безразмерный стол… «Приходи ко мне, браты…»

И разверзлись железные стены, и я въяве увидал за длинным столом, составленным из нескольких разнокалиберных столиков, накрытых белоснежной льняной скатертью, гомонящую компанию гостей. Там посередке и бутыль возвышалась, основательная, на манер старинной четверти, но пообъемистей, водка в ней, прозрачненькая, едва-едва колыхалась, отбрасывая серебряный блик на накрахмаленную скатерть.

Лица как сквозь дымку. Но вот уже чуть резче, яснее… И громче голоса. А среди них рокочущий смех моего давнего дружка из Тюмени Жени Шермана: гхы-гхы-гхы…

Шерман-бренди (Евгений Шерман)

О Шермане я был наслышан и прежде. Он в ту пору был достаточно известен среди журналистов Урала и Сибири. Печатался под псевдонимом Евгений Ананьев.

На кой шут ему понадобился псевдоним, не понимаю. Он был не из тех, кто хоть в малой степени комплексовал по поводу своего еврейства. Да и не было у него нужды приспосабливаться к этой власти.

Другое дело, что кровь ему досталась черт знает какая, неуправляемая. Все беды у него были от этой самой крови…

Встретились мы впервые на семинаре очеркистов в дачной местности в Комарове, куда обещает приехать «в понедельник до второго» герой популярного шлягера. В отличие от него, я прибыл туда с опозданием…

Теплый май шестидесятого…

Я застал занятия в самом разгаре. И конечно, первый, кого увидел в столовой за длинными сомкнутыми столами, – Шерман… Его нельзя было не угадать.

Про таких обычно строители, среди которых я в ту пору обитал, говорят: шестьдесят девять. Мол, как ни крути, одинаков что в ширину, что в длину…

У Шермана смуглое лицо и густые курчавые волосы… Стихия волос, и на руках и на груди… Черная лопата-бородища, да ласковые навыкате глаза и смех… Смех у него особый, утробный, чуть глуховатый хохоток из-под бороды: гхы-гхы-гхы…

Смех ребенка. Да Шерман, в общем, и был очень большой и доверчивый ребенок. За это и любили. Остальное замечалось потом: болтающийся, как на вешалке, костюм, более напоминавший пижаму, растерзанная сорочка да грудь, волосатая, вечно распахнутая… И конечно, нога. Но какая нога!

Не было приличных ботинок у Шермана. Даже тапочек…

Свидетельствую – Шерман был всегда скверно обут. В лучшем случае какие-то доморощенные чеботы, пошитые сапожником-умельцем и стоптанные до дыр.

Но внешность – это еще не Шерман, не весь Шерман. Это его начало. Он и возникал в нашей жизни как стихия, внезапно, фатально, неотвратимо. Будто сваливался с небес. И это «гхы, гхы, гхы», предвещающее начало эпохи Шермана.

Во всю ширину проема дверей сперва тело Шермана. Нет, тело потом, сперва – борода.

Ни шумен, ни тем более говорлив, напоминает появление смерча, ибо тотчас затягивает в свою воронку всех окружающих.

Шаркая, чуть приволакивая левую ногу, он появлялся в Доме творчества, и сразу возникала обстановка присутствия Шермана.

Из обширного кармана извлекалась известная на весь белый свет фляга с напитком, который кто-то из наших общих друзей, по первой пробе, обозначил как ракетное топливо: настолько оно было убойно и сшибало с ног… Но после второго, третьего приема было прозвано «шерман-бренди».

Да они и похожи, напиток служил продолжением нрава самого хозяина.

Французы влюблены в свой черешневый ликер шерри-бренди. Наш был не хуже. И уж конечно, не слабей. Никто из алчущих не знал в точности его рецепта, но мне удалось однажды наблюдать, как колдовал Шерман над своей флягой, добавляя в некий спиртовой раствор чеснок, петрушку, какие-то коренья и зелень, а в конце всю эту адскую смесь разбавлял рассолом квашеной капусты, для чего не ленился сходить на местный базарчик и лично выбрать рассол поядреней. Бабки не противились и не торговались. Да и мы все знали, что у Шермана глаз такой: глянет в упор, и любая хозяйка торопится сбросить цену.

Что касается рассола, процедура для него была привычной, ибо в студенческие годы, после бурных ночных возлияний, приходил с утречка на ближайший рынок, со своим граненым стаканчиком, и, одолев длинный капустный ряд и опробовав из ведерочек и бидончиков рассол (якобы выбирал капусту), в конце своего пути ощущал некоторое облегчение… В глазах, по его словам, возникал свет, а мир начинал обретать свои привычные знакомые очертания.

Свет в конце прилавка становился светом в конце тоннеля.

Возможно, в такой просветленный миг и родился состав его напитка… Ему бы навечно застолбить свой состав, как это делают практичные американцы, опустив для пущего секрета рецепт какой-нибудь кока-колы в капсулах на дно озера.