Синдром пьяного сердца

– А у тебя самого-то как с жильем? – спросил Алесь.

– Да так, – ответил я. – Коммуналка. Вместе с родителями жены. А у тебя?

– Что у меня?.. – Он, нахмурясь, отвернулся.

И вдруг заговорил о нищей родной деревне, о других деревнях, ну и конечно, о Хатыни, о которой он писал.

В свою очередь и я рассказал о Смоленщине, о деревне Ляхово, где фашисты заживо сожгли двести восемьдесят семь женщин, детей и стариков… Ее и называют второй Хатынью.

Так и завелись: он мне про Белоруссию, я ему про Смоленщину… Очень занятный разговор двух аграриев. К нам присоединился третий – очеркист Иванов, который добавил слез о своей сибирской деревне… И везде одно и то же: распад, бедность и запустение.

Тут мы одновременно, что-то сообразив, извлекли карандаши, бумагу и, отодвинув заливное из судака, засели за цифирь, занявшись математикой. Сложили гостиницу с ее завтраками, прибавили районные банкеты, и этот тоже не забыли, сюда же добавили билеты, командировочные, черные машины, машины ГАИ и прочую обслугу, сотни людей, вкалывающих на фермах, которых мы отрывали от дела…

Единственное, что мы не стали учитывать, – это время самих писателей. И в самом деле, кто его ценит, кроме нас самих.

В результате получалось, что мы нашей дружной компашкой, вместе со здешними, прожрали, пропили, прогуляли, проездили за эти несколько дней пятиэтажный дом. А может, шести– или даже семиэтажный. Но дом, реальный дом, в котором могли бы жить, скажем, пенсионеры, очередники. Матери-одиночки.

Пораженные такой арифметикой, мы как бы по-новому оглядели стол и всех, кто за ним восседал.

Алесь затянул знакомую песенку:

– «А это не мой чемоданчик…» – И добавил, бросив взгляд на говорливых хозяев: – Пойду-ка я спать.

Я из деликатности остался бдеть. Но хватило меня часа на полтора. Обойдя квадрат дважды, я с трудом нашел свой номер и разбудил Алеся:

– Иди. Тебя ждут.

Чертыхаясь и вздыхая, Алесь потащился в банкетный зал, хрипло спросив, в какой стороне от нас он находится.

– В любой, – отвечал я и предупредил, чтобы не пытался бежать и не выходил на улицу: там кругом в кукурузе охрана!

– А ты уже был там? – поинтересовался он, оживляясь, и добавил, что давно сообразил – влипли.

Где-то около четырех ночи Алесь потряс меня за плечо:

– Ступай… Там почти никого не осталось…

Я умылся, плеская в ладонь из графина, и на ощупь побрел в банкетный зал. Все руководители, свеженькие, будто и не было бессонной ночи, сидели во главе стола на своих местах. Один из них проникновенно повествовал о здешней природе и даже пытался читать лирические стихи собственного сочинения.

Айлисли спал, положив голову в вазочку с мороженым, очеркист Иванов задремывал на ходу, лишь неутомимый Переведенцев, как истинный ученый, строчил что-то в свой блокнотик, прихлебывая из чайного блюдца марочный коньяк.

– Ну и сколько декалитров прибавилось? – спросил я легкомысленно.

– Мужайся, – произнес он вместо ответа. – Это не все. Завтра, то бишь сегодня, у нас в программе три района и винные погреба. А послезавтра…

Не дослушав своего ученого товарища, я заплакал. Новоявленный руководящий поэт принял это на свой счет и вдохновился читать далее.

Финал же программы состоялся в Кишиневе, в экзотическом ресторане в виде огромной винной бочки.

Однажды на экскурсии в немецком городе Гейдельберге я смог увидеть самую, как было указано в путеводителях, большую бочку в Европе для вина (Grosses Pass inhalt), изготовленную в середине XVIII века, емкостью в 221 726 литров. Растолкав японцев, все с фотоаппаратами, я смог заглянуть в темное ее нутро, поднявшись по лесенке на уровень второго этажа.

В путеводителе сказано, что в такой бочке разместится рота солдат. Почему солдат, а не этих, скажем, японцев с фотоаппаратами, не знаю. Возможно, солдатики тут часто прикладывались к винцу?

Кишиневская «бочка», снова обильная, как бы итожила нашу «винную дорогу».

И уж там, среди тостов, мы с Алесем не преминули в мягких, не столь обидных для хозяев тонах упомянуть о пропитом за эти бурные дни многоэтажном доме: сможем ли мы оплатить своим скромным литературным трудом такой драгоценный аванс и не станет ли для нас та «винная дорога» «дорогой вины»?

Хозяева, а тут была вся королевская рать, приветливо нам кивали, ни тени недовольства не промелькнуло на их неподвижных лицах. Но нас, конечно, запомнили и никогда во все последующие годы ни меня, ни, кажется, Алеся сюда не приглашали. Но, впрочем, как мы пели с легкой руки Адамовича: «Это не мой чемоданчик…»

Наш чемоданчик, наша дорожка была, мы оба с ним это знали, совсем иной. И вела она в захудалые бросовые деревеньки на разнесчастной белорусской, смоленской родине…

Газета, которая нас посылала, вскоре опубликовала отчет о «круглом столе», но молдавский эксперимент, как и положено, провалился, о нем не вспоминали.

Мы с Алесем разъехались, обменявшись книгами и адресами. На прощание Алесь подарил мне вышедшую тогда повесть о трагедии в Хатыни. На обложке изображены остатки разрушенных домов, остовы печей, а на них колокола, звонящие под ветром.