Синдром Стендаля

Как всякий одержимый страстью человек, был он тираничен. Он мог уже далеко за полночь, доставив меня, умаявшегося, без задних ног, до порога гостиницы, вдруг, хлопнув себя от досады ладошкой по липкой от пота лысине, потащить на идущую вдоль Тибра короткую и узкую улочку Джулия — старинный квартал ювелиров, по вековой традиции и сегодня освещаемый не электрическими фонарями, а висящими над темными провалами ворот, трепещущими от ветра с реки, чадящими масляными светильниками. Или, приведши меня в первый раз на площадь Испании, вдруг, не дойдя до нее, остановиться как вкопанный перед кафе «Греко», в котором любил сиживать, живя в Риме, Гоголь, и, сурово и торжественно глядя на меня, голосом, не допускающим даже мысли о возражениях, потребовать, чтобы мы зашли внутрь и посидели за столиком, за которым якобы одиноко сиживал автор «Мертвых душ». Но на беду столик этот был занят: хрупкий, как сухой тростник, старик японец и его еще более крошечная и сухонькая жена молча сидели за ним, упершись неподвижным и недоуменным взглядом в портрет Гоголя, висевший над ними на стене, и, судя по всему, собирались так сидеть до скончания века. Но он и не подумал сдаваться, и мы простояли на улице, в огнедышащую жару, битый час, пока японцы не ушли, и только для того, чтобы выпить — правда, лучшего я никогда и нигде не пил — кофе за столиком, где, если верить легенде, коротал время, уносясь тоскливой мечтою в скучные плоские степи и трясясь с Селифаном в бричке с того гляди грозящим отвалиться колесом в неотличимые друг от друга уездные и губернские города, населенные одними мертвыми душами.

Выпив уже наспех кофе и тем как бы причастившись бессмертной славы гения, он потащил меня бегом по крутой и бесконечной лестнице, стремительно воспаряющей над площадью, на улицу Исидоро, где уверенно отыскал доходный дом, на третьем этаже которого жил Николай Васильевич; привинченная к цоколю памятная бронзовая плита подтверждала, что да, именно здесь жил меж таким-то и таким-то годами известный русский писатель Никколо Гогол. Тут уж мне пришла мысль зайти в помещавшуюся в первом этаже того же дома довольно-таки сомнительную тратторию, по-русски — просто захудалую распивочную, и выпить за здоровье или хотя бы в память чудодея русской прозы. Что мы и сделали, и поскольку в распивочной не обнаружили изображения великого соотечественника, то прежде, чем опрокинуть в себя двойную порцию теплой и чуть сладковатой граппы, не сговариваясь, подняли глаза к потолку, где, одним или двумя этажами выше, он, как принято выражаться в подобных случаях, жил и творил. Судя по всему, мы еще не раз и не два отдавали с ним дань национальной гордости: во всяком случае, по зеленым травинкам и сухим иглам пиний, которые я наутро обнаружил на своих брюках, можно предположить, что остаток вечера мы провели по соседству, на лужайках Виллы Медичи или Виллы Боргезе, а по мокрому воротничку рубашки — что к тому же остужали разгоряченные граппой головы под струями фонтана на той же пьяцца ди Спанья, очень похожего не то на великанскую ванну, не то на корыто для общественной стирки белья. Во всяком случае, это было бы с нашей стороны вполне логично.

Назавтра, ровно в половине восьмого утра — ворот рубашки еще не успел просохнуть, — он явился в гостиницу, и на его пыльнике я обнаружил такие же травинки и иглы, как на собственных брюках. Пока я брился, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу в своих затасканных по мостовым Рима кроссовках, ожидая меня в открытой двери ванной комнаты и не сводя с меня глаз, будто опасаясь, как бы я не сбежал.

Было воскресенье, и он конечно же повел меня через весь город на другой берег Тибра, в Порта Портезе, в толчею и сутолоку вселенского торжища. Был уже девятый или десятый день моего пребывания в Риме. При той удушливой, липкой, ощущаемой как бы на ощупь, как в парной, жаре, которая не убывала, и том изнурительном темпе жизни, что навязал мне — из самых, разумеется, добрых побуждений — мой неотступный попутчик, силы мои, я чувствовал, были на исходе, хотя я старался держаться молодцом. Легче становилось только в прохладной мраморной тишине церквей или в подземной, настоянной веками сырости катакомб первых христиан на Аппиевой дороге. Но из них рано или поздно приходилось выбираться на нещадное солнце, и опять начинала пылать кузнечным горном голова, и в этом горне отливалась и ковалась чугунная гиря, перекатывающаяся в затылке.

Но и за ним я стал замечать, что он день ото дня становится все возбужденнее, все нетерпеливее и нетерпимее и речь его — спотыкающейся и невразумительной. Впрочем, полагал я, дело было, вернее всего, не в нем, а во мне.