Синее и белое

Глеб хотел ответить, но в разговор ворвался напыщенный тенорок Нератова:

— Ну и грохали, господа! Так грохали, что турки до второго пришествия не забудут. Я ведь на мостике был с сигнальщиками — видел всю картину. Моментами от залпов было светло, как днем, ей-богу. А на берегу сплошной ад. Разрыв на разрыве. Живого места нет. Там, под берегом, фелюги стояли рядком — штук пятьдесят. И вот, вообразите, в эту кашу два двенадцатидюймовых. Вода столбом, дым, щепки — и пустое место. Ни одной не осталось. Это вам не «Гебен». Наши артиллеристики марку показали… Борис Павлович, за ваше здоровье.

Калинин молча поднял бокал и пригубил.

«Принял, — подумал Глеб, проникаясь внезапной неприязнью к лейтенанту. — Неужели же он тоже гордится и радуется этой варварской стрельбе по беззащитным людям?»

Но лицо лейтенанта Калинина было неподвижно и жестко, как камень. На нем нельзя было прочесть лейтенантских мыслей, а губы, не разжимаясь, хранили все ту же брезгливую гримаску, и она несколько охладила рождающуюся неприязнь.

К Лосеву подошел вестовой и, нагнувшись к плечу старшего офицера, зашептал что-то, кивая головой по направлению офицерского коридора. Выслушав вестового, Лосев сказал несколько слов командиру. Тот разрешающе наклонил голову, — рыжая борода, как занавес, скрыла владимирский крест.

Лосев постучал вилкой о край бокала. Разговор смолк. Офицеры выжидательно повернулись. Из офицерского коридора в кают-компанию вошли, напряженно держа руки по швам и не сводя глаз с командира, минный кондуктор Пересядченко и фельдфебель второй роты Буланов.

С налитыми кровью, закаменевшими в преданности мордами, в затылок один другому, они протопали по ковру к командиру, как при подходе с утренним рапортом, и в четырех шагах остановились, с треском приставив каблуки.

На мичманском конце Лобойко, не выдержав, фыркнул в салфетку.

— Дозвольте, ваше высокоблагородие, от всей команды поздравить ваше высокоблагородие и всех господ офицеров, — начал Пересядченко, багровея все больше с каждым словом, — со славным, значит, боем, ваше высокоблагородие. Вся команда просит передать вашему высокоблагородию, что завсегда готова положить жизнь за матушку-Россию и обожаемого нашего государя императора Николая Александровича.

Глеб подпрыгнул на стуле. Спесивцев неожиданно больно ущипнул его за плечо. Глеб взглянул на соседа, — Спесивцева трясло от еле сдерживаемого хохота.

По Коварский поднялся и растроганно потянулся к кондуктору. Оба облобызались, а фельдфебель Буланов торопливо мазнул рукавом форменки по губам в ожидании своей очереди.

По знаку старшего офицера вестовой наполнил два бокала шампанским. Рачьи буркалы Пересядченко жадно загорелись и заметались при виде волшебного офицерского напитка. Огромная ручища приняла из руки Коварского бокал, совсем закрыв его. Пересядченко зажмурился и опрокинул бокал в широко раскрытый рот. Лобойко заржал по-жеребячьи, Спесивцев уткнулся головой в стол. Буланов искоса с презрением поглядел на кондуктора и, отставив в сторону мизинец, как кокетничающая дама, слегка пригубил бокал.

До флотской службы Буланов служил камердинером у какого-то графа и знал, что это золотистое пузырчатое вино бары пьют, потягивая по малости.

— За здоровье вашего высокоблагородия и всех господ офицеров! — рявкнул Пересядченко и зеленым в клетку платком, добытым из кармана, вытер свирепые барсовы усы.

— Передайте команде, — сказал Коварский, — что я благодарю ее и доложу адмиралу о похвальных чувствах матросов. Магнус Карлович, распорядитесь выдать матросам за мой счет по две чарки и по четверти фунта конфет из буфета. Можете идти!

— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие.

Пересядченко с громом повернулся. Буланов жалостно взглянул на свой недопитый бокал, но желание показать себя не лыком шитой серой деревней превозмогло жалость. Он донес бокал до выхода, поставил его на столик у буфета и вышел вслед за Пересядченко.

Офицеры хохотали. Даже Коварский показал из-под бороды оскал редких зубов.

— Вот уморили чертовы камелеопарды! — сказал Ливенцов, вытирая слезы салфеткой.

— Не понимаю, чему смеяться, — сказал ревизор. Он единственный из всех не улыбнулся. — Очень похвально, что матросы проявляют патриотическое сознание. Это должно только радовать, и причин для смеха я не вижу.

— Ну и разрыдайтесь от высокого восторга, а учить нас, что делать, можете воздержаться, — бросил через стол Ливенцов.

— Я вас не учу, а высказываю свои соображения, — безмятежно ответил дер Моон. — Разрешите, Константин Константинович, покинуть стол для выполнения вашего распоряжения.

— Прошу, — обронил командир с явным облегчением. Он тоже не терпел ревизора и рад был освободиться от его присутствия.

Ревизор в дверях разминулся с вестовым.

— Почта! — вскрикнул лейтенант Ливенцов, увидев груду писем в руках вестового.

— Так точно, ваше высокоблагородие. Опосля боя передали на «Счастливом» — пришел из Севастополя.

Офицеры вскочили. Почта была радостным подарком.