Синее на желтом

— А теперь наверните портянку потуже и хоть шагом, хоть бегом, аж до самого Берлина, — сказал Старшой и, подышав почему-то на ладони, стал малой саперной подравнивать стенки братской могилы, в которую сегодня положат Юру Топоркова и его двадцать шесть кровных братьев. Кровных.

…У землянки комбата уже стоял грузовик, и сидевший в кабине пожилой лейтенант в строгих докторских очках высунулся в окно и закричал мне:

— А ну давай, давай, я тороплюсь.

Подгоняемый этим окриком, я схватился за борт, но тут же заколебался: кажется, надо зайти к комбату, кажется, даже положено, ну да ладно, он же сам сказал «идите». Затем я поискал глазами Мощенко — трубу к самовару он приладил, и она попыхивала дымком, а самого Мощенко не видно, должно быть, он тоже в землянке — и уже в кузове подумал: «Нехорошо получается, да что поделаешь».

Автомобиль рванулся и понесся по степному ухабистому проселку. Негруженую машину сильно подбрасывало, мне надо было устроиться поудобней, и я огляделся: в левом переднем углу кузова, обхватив руками колени, сидела санинструктор Нина… «Нина, Ниночка!» — кричали ей вчера раненые, и она под огнем устремлялась на каждый такой призыв о помощи, и перевязывала, и утешала, и вытаскивала раненых из боя.

Я видел это и проникся уважением к удивительно хорошенькой (заметил и это, даже в бою заметил. Молодость!) и храброй девушке. Глядя на нее, я уверовал, что если и со мной случится беда — в каждый последующий миг я мог, холодея от смертного ужаса, завопить «Нина, помоги!» — она выручит, спасет меня… Обязательно спасет… Как же не уважать такую девушку, не преклоняться перед ней! Мое уважение к Нине не исчезло и нисколько не уменьшилось, когда я решил, что между нею и Угаровым… короче говоря, вышло так, что у меня и сомнений никаких не осталось — Нина ППЖ, то есть походно-полевая жена комбата Угарова.

Не стану утверждать, ибо просто не помню, что это так и называлось тогда — ППЖ. Возможно, аббревиатура эта, как и грустно-озорная песенка «Мины рвутся, завывая, но со мною в блиндаже ночь проводит, сна не зная, боевая пэ-пэ-же», — появилась позже, но самих ППЖ, пусть еще так не названных, мне уже не раз приходилось видеть. И у меня к тому времени сложилось определенное отношение к подобным союзам: «Если это любовь, настоящая любовь, — думал и говорил я, — тогда да здравствует любовь! Ну, а если…» Вот в этом втором «если» и была вся загвоздка: что-то я не видел, во всяком случае в ту пору не видел, чтобы рядовой боец или даже взводный командир обзавелся ППЖ. Куда им! Походно-полевыми женами обзаводились чаще всего имущие, и притом немалую, не взводного уровня, власть. (Правда, не обладая никакой властью, я тем не менее вознамерился обзавестись на фронте женой, но я же хотел взять Лиду не во временные походно-полевые жены, а в законные, чтобы всегда жить с нею вместе, до глубокой старости вместе — самое подходящее, во всех отношениях подходящее к фронтовой обстановке желание, — и умереть обязательно в один час с нею. И еще я хотел, чтобы она, законная моя жена Лида, народила мне детей — для почина мальчика и девочку, а потом, если получится, еще мальчика и еще… Наши, медведевские, семьи все многодетные). Власть! А я уже знал, что она такое на войне, всякая власть, а тем более высокая, и потому просто-напросто не верил, что все эти фронтовые брачные союзы основаны только на любви. На чистой любви. Нет, далеко не все. Ну, а если не на любви, так это же отвратительно, бесчестно. И я за это по-мальчишески непримиримо презирал и осуждал и самих пэпэже, и их ППМ, то есть походно-полевых мужей (сами они себя, конечно, так не называли, женщину назвать пэпэже — это можно, а чтобы мужчина сам себя назвал ППМ, нет уж, извините. Одним словом, я сейчас сам сконструировал эту аббревиатуру. Ради справедливости) — презирал всех, без исключения всех, кто заводил и допускал такую мерзопакость. Только к Нине это не относилось, у Нины была любовь, большая любовь, она сама вчера о ней объявила вслух, громко, как говорится, на весь мир объявила, когда с криком: «Коля! Коленька! Любимый!» — бежала во весь рост под пулеметным и минометным огнем к упавшему среди ровного поля Угарову.

Минут за пять до этого я пробрался на НП комбата (Мощенко и телефонист лишь чуть-чуть углубили старый стрелковый окоп на склоне кургана) с поручением старшого лейтенанта Грунина — командира моей роты, но доложить ничего не сумел, комбат разговаривал по телефону с командиром другой роты, и, судя по всему, был страшно недоволен, что она залегла и больше не продвигается.

— Хватит, кончаем тары-бары, сейчас сам приду, — негромко сказал комбат и положил трубку. Не бросил, а положил.

— Разрешите доложить, — начал было я, но комбат отмахнулся от меня, — потом! — и выбравшись из окопа, побежал вниз по склону. Мощенко, разумеется, за ним. — Назад! — Скомандовал ему комбат. — Обойдемся без тебя!