Синее на желтом

— Как же так, — теряя голос, пробормотал Демин и заплакал. Слишком чувствительным, как некоторые его коллеги, Демин, несомненно, не был, но и бесчувственным, а тем более циничным, его тоже нельзя было назвать — он, пожалуй, заплакал бы, потеряв близкого, любимого человека. Но таким человеком Лапшина он никогда не считал, хотя они прожили рядом почти четверть века. Рядом, но не вместе. Рядом, но порознь. В институте они были однокурсниками, пришли в театр — стали сослуживцами. И только однажды они все же чуть было не подружились: в ту пору они вдвоем — таков был каприз тогдашнего Главного — ставили «Бесприданницу», и, наверное, оттого, что их сорежиссерство как-то сразу наладилось, и дело делалось споро, доставляя всем, кто в нем участвовал, удовольствие, Демину и Лапшину стало казаться, что дружба между ними не только возможна, а что она уже зародилась, и дайте только срок… Но тут как раз Лапшин женился на актрисе Евгении Николаевне Рыбаковой, а Евгения Николаевна, да простится это покойной (Евгения Николаевна умерла три года назад), не очень-то жаловала Демина. На «мальчишнике» в ресторане Лапшин и Демин, захмелев немного, даже выпили за дружбу, но и месяца не прошло, как им стало ясно: какая уж тут дружба! Не было ее, нет и не будет. Сослуживцы они. Сослуживцы. А в остальном — чужие.

И тогда они как-то сразу, не очень-то упорствуя («Ах ты, чертова баба!» — без особой, правда, злости обругал Рыбакову Демин. «Перегибаешь, милая», — вяло и тоже мысленно возразил жене Лапшин), согласились с этим, и уже больше никогда не делали попыток что-либо изменить в своих отношениях — чужие так чужие, тем более, что это обстоятельство нисколько не мешало им жить и работать. Но вот умер чужой человек — Леонид Семенович Лапшин, — и мучительная жалость пронзила сердце Демина, и горькие слезы неудержимо полились из далеко не слезливых его глаз. Жалко, жалко, безмерно жалко Лапшина.

— Михаил Григорьевич, вы меня слышите? — осведомился Селихов и трижды дунул в трубку. «Да не дуйте вы мне в ухо», — хотел сказать Демин, это ужасно, когда собеседник дует тебе в ухо, но не сказал этого. И вообще пока ничего не сказал — Селихов мог услышать, как он плачет. А этого Демин не хотел. Впрочем, какое кому дело: плачется, вот и плачу, подумал Демин и тем не менее насухо вытер глаза, словно Селихов мог их сейчас увидеть, а те слезы, что застряли в горле, испытывая отвращение, проглотил.

— Алло! Алло! — это Селихов торопил Демина, как всегда неугомонный, сверхэнергичный и сверхделовой человек Селихов. — Вы слышите меня, Михаил Григорьевич, я спрашиваю, вы меня слышите?

— Да, — сказал Демин. В обычное время оно могло бы означать и «слышу» и многое другое, это слово, а сейчас оно говорило лишь о том, как подавлен и расстроен Демин. Он даже поморщился и недовольно покачал головой, таким расслабленным, жалким, размокшим от слез показался ему собственный голос. Но что поделаешь, он ведь хотел взять себя в руки, да вот не вышло.

— Ну что вы, что вы, разве можно так волноваться, — сказал сверхдогадливый Селихов. — Жаль, конечно, Главного, я тоже, поверьте мне, переживаю и очень даже понимаю вас, Михаил Григорьевич, но только поберегите себя, слышите, очень прошу вас, поберегите…

— Поберегу, — автоматически обещал Демин, совершенно не вникая в смысл странной, если подумать, селиховской просьбы, и не менее странного своего ответа на нее. В другое время, разумеется, вникнул бы…

— Вот и отлично! — почему-то обрадовался Селихов. — А теперь, с вашего разрешения, я поеду на квартиру покойного. Сами понимаете, какой у меня сегодня будет денек.

— Может, и мне приехать? — спросил Демин.

— Как вам угодно, Михаил Григорьевич, но, по правде говоря, желательно. Очень даже желательно.

— Хорошо, я сейчас, я быстро, — сказал Демин и, положив трубку, стал поспешно одеваться. Но быстро одеться ему не удалось: светло-серый костюм, который он с наступлением теплых весенних дней носил теперь ежедневно, показался ему слишком легкомысленным для такого случая. Впопыхах он было влез в этот веселый весенний костюм, но тут же вылез из него и некоторое время нерешительно топтался у распахнутого шкафа.

Так во что же облачиться?

Темно-синий, весьма и весьма элегантный, почти необмятый «вечерний» костюм — раза три Демин выходил в нем раскланиваться на премьерах — тоже, пожалуй, не подойдет. Слишком он какой-то торжественно-парадный. На похороны в нем еще можно пойти, да и то следует подумать. Вот именно, подумать надо. Как-то один из актеров, Демин сейчас не помнит, кто и по какому случаю, пошутил, что похороны тоже в некотором роде премьера. Тогда Демин посмеялся вместе с другими над этой, допустим не первосортной, но все же смешной «хохмой», но сейчас она показалась ему не только плоской и глупой, самого что ни на есть низкого пошиба, но и кощунственной — «Нашли над чем смеяться, идиоты» — и сразу стало ясно, что и на похороны он в этом парадном костюме не пойдет. Честные люди ходят на похороны горевать, а не выпендриваться.