Синее на желтом

Разницу между близнецами Демин обнаружил лишь тогда, когда они, увидев людей, поднялись. У того, который поднялся первым, левое ухо было почти на треть оттяпано. Должно быть, это был драчливый пес, потому что только в самой свирепой драке можно потерять такой большой кусок уха.

«Хорош! — подумал Демин. — Морда разбойничья. Да и у братца не лучше. Но ничего — привыкну, не целоваться же мне с ними».

— Гулять собирайтесь! — сказала бульдогам женщина, и корноухий тотчас сделал шаг вперед — похоже, что он был решительнее, бойче своего братца. Корноухий сделал шаг вперед, а Демин невольно на шаг отступил.

— Да вы их не бойтесь! — сказала женщина. — Они у нас смирные, они у нас ласковые и послушные. Правда, когда разгуляются на улице, то не очень хотят домой. А вы им, если что, ремешки эти покажите. Они свои поводки сразу признают. И покоряются без всякого. Так воспитаны.

Проговорив это, женщина вручила Демину два кожаных плетеных ремешка, и Демин, спрятав их в карман, спросил:

— Все? Можно идти?

— Идите, конечно, с богом, — улыбнулась женщина и, открыв дверь, выпустила из квартиры собак. И тут Демин с некоторым опозданием подумал, что женщина поступила неосмотрительно: бульдогов надо было вывести на поводках. А так они, разумеется, побегут наверх, к себе домой, к своему хозяину, а хозяин мертв. И разыграется, черт побери, никому уже не нужная драма! Собаки, говорят, бурно реагируют на смерть человека, а тем более, если человек этот их повелитель. Но бульдоги, к немалому удивлению Демина, побежали не наверх, а вниз, на улицу. И хотя Демин понимал, что им, беднягам, нужно на улицу, до зарезу нужно сейчас на улицу, все же он был разочарован и даже несколько огорчен. Как же так? Не раз читал и слышал Демин о великой собачьей преданности человеку. Но то, вероятно, были какие-то особенные собаки, если попали в легенды и книги. А эти… Впрочем, он еще слишком мало знает об этих, чтобы судить. Вот поживем вместе — увидим.

Бульдоги во всю прыть устремились вниз по лестнице — ну что ж, у бедных собачек неотложные дела, и Демин, понятно, не стал бежать за ними: семь этажей, четырнадцать маршей — не шутка. Попробуем перехватить лифт.

Когда Демин спустился в лифте, собак ни на лестнице, ни в подъезде, ни на площадке возле дома уже не было. Демин встревожился: не пропали бы! Но вскоре белое с черным мелькнуло среди сосен в парке, отделяющем жилые дома микрорайона от магистрали. Молодцы, собачки, — далеко не убегают. Лапшин, надо думать, вышколил их как следует. Ну и пусть гуляют себе на здоровьишко, раз они у нас такие воспитанные.

Успокоив себя этим, Демин удобно уселся на уютной садовой скамье под соснами и, не спеша размяв туго набитую сигарету, закурил. Обычно он натощак не курил, но утро сегодняшнее далеко не обычно и по сравнению с тем, как оно нарушило обычное течение деминской жизни, сигарета натощак — мелочишка.

Обычно после первой, самой приятной, затяжки мысли возникали тоже приятные, и текли они обычно неторопливо и не в одном каком-нибудь избранном направлении, а куда придется, во все стороны. То были праздные, необязательные мысли. А вот нынешняя первая затяжка только подстегнула сегодняшние мысли Демина — необычно быстрые, устремленные в одном направлении — мысли о театре, жизнь и судьба которого вдруг оказались в руках Демина. Тут новому Главному в самый раз вспомнить бы о том, из чьих рук все это перешло в его руки. Но такая мысль даже не возникла, ей, видимо, не было места, для нее, видимо, не было времени. Демин торопился все решить, пока есть решимость, по старой памяти он, неосознанно, конечно, опасался, что запас ее (решимости) не ахти как велик. Ну, а поскольку все так называемые организационно-творческие проблемы были Деминым уже решены — ждала решения не менее важная проблема репертуара. Репертуара для всего театра в целом и для Демина в частности. Одно дело постановки рядового режиссера, другое — постановки Главного. Иной спрос, иные требования.

Надо определить свою линию, личную репертуарную линию. Можно, например, воскресить и возвратить к сценической жизни забытые или полузабытые драматические произведения или, скажем, заново, по-своему прочитать какую-нибудь ходовую пьесу. Можно, конечно, и так. Но вот если бы подфартило. Если бы открыть новое драматургическое имя… Постой, постой! А что, если попробовать? Что, если двинуть в гору пьесу Сорокина? Сыровата она еще, правда, но ее же можно подтянуть, поджать, заставить этого Сорокина сто потов пролить и… в гору. На самую что ни на есть высокую вершину. И оттуда, с вершины, сказать людям свое слово. Свое — деминское. И дать человеку по фамилии Сорокин сказать свое — сорокинское. А что! Только так! А иначе какой же смысл быть Главным?