Синее на желтом

И вот в романе сложным аналитическим (и я не перестану подчеркивать — диалектическим) путем показано, как суверенной, самодержавной ценностью человеческой личности, человеческой жизни измеряются и проверяются многие и многие иные ценности и нравственная ценность «разных людей», участвующих в войне. В самой общей форме вывод, к которому приходит Сема Медведев, таков: «Человечество беднеет, потеряв любого человека. Любого? Да, любого… если только он человек, а не зверь в образе человека». Учтем, что эти, казалось бы, отвлеченно-высокопарные слова произнесены или продуманы, выстраданы через четверть века после того, как на Юру и Сему тогда, в той степи, налетел ведущий свой батальон на выполнение боевого задания комбат Угаров и, приняв их по складу своей души за дезертиров, ни на миг не задумываясь, не дрогнув, не моргнув, тут же, с ходу, в упор пристрелил Юру Топоркова и чудом, случайно, не уложил там же и Сему Медведева. И что все эти четверть века, а особенно эти последние месяцы новых неожиданных встреч с Угаровым, Сема провел, ни на миг не расставаясь с мучительной и светлой думой о Юре, с тревожной, страшной, смутной и гнетущей мыслью об Угарове. А в то утро марта сорок второго, в приазовской степи Юра и Сема «почти одновременно увидели выкипевшие до прозрачного дна угаровские глаза, и почти одновременно заглянули (может, через эти прозрачные донышки, а?) в угаровскую душу». И, как в какой-то давно читанной книге, думает Сема, Юрой тогда был сделан «потрясающе отчетливый снимок души убившего его человека, и не той стороны его души, которую видят все, а той, что сокрыта».

«Синее на желтом» — роман о душах открытых, распахнутых и о душах с «двойным дном», о душах — двоедушных, о ликах — двуликих. Мрачная тень Януса витает над ликом Угарова, заслоняя мнимостями подлинности, подменяя словами явь, подсыпая яду в моцартианские чаши жизни, узурпируя права и обязанности рожденных жить, а не умерщвлять, ложным, оптической прихотью природы порожденным подобием солнца, грозя оттиснуть от людей настоящее, истинное дневное светило. И вот тогда и происходит, как в памятных строфах поэта: «Артиллерия бьет по своим…» И тогда Угаров не по случайной ошибке, не только по стечению обстоятельств, а и по велению собственной бездушной души, по приказу своего бессердечного сердца, по прицелу своего — нет, не видящего, а «всепроницающего» — глаза скашивает, вырубает из жизни Юру Топоркова. Угаров — аскет? Вот что об этом скажет нам тот же Михаил Пришвин: «Аскетизм как цель есть величайшая нелепость. Он есть покров ханжи и лицемерия». «Холодом аскетизма веет от ложного, обманно сфокусированного солнца, а не от живой жизни, не от животворного светила. Недаром, слушая и морщась, едва дослушав и дотерпев до конца один рассказанный Семой Медведевым случай, происшедший с ним в подмосковном санатории, Угаров, пригнувшись к собеседнику, чуть ли не прошипел: «Жаль, что я тогда тебя не шлепнул». А случай был такой: «Во второй половине дня мы вдруг увидели в тамошнем небе два солнца. И поскольку среди нас не было небознатцев, а солнца были такие одинаковые, такие похожие, мы не могли точно определить, какое из них настоящее, какое ложное, и хотя был лютый мороз (в такие лютые холодные дни и возникают ложные солнца), мы все стояли на крыльце… шутили, разыгрывали других, а в сердце каждого разрастался страх: а вдруг, а вдруг перепутает неведомый режиссер и, закончив спектакль, по ошибке снимет с неба настоящее солнце, а ложное оставит… Но нас позвали в столовую, а когда мы снова вышли на крыльцо, на небе уже было одно солнце, и мы сразу поняли, что оно настоящее, — господи, какие же мы тупицы, неужели настоящее можно спутать с ложным! — и страшно обрадовались, а кто-то даже крикнул «ура», а кто-то на радостях побежал за три километра в гастроном за поллитровкой». Вот тут-то и произнес Угаров свое зловещее: «Жаль, что я тогда тебя не шлепнул» — и добавил: «Ты мне эти свои сказки не рассказывай, Медведев! Понял? Мне такие намеки — нож в сердце… Я тебя насквозь вижу».

И это — естественная реакция мнимых величин на все живое и подлинное. А получается на деле — в данном случае на войне — так, как это было описано поэтом:

Подлинное — это дот,
За березами, вон тот.
Дот как дот, одна из точек,
В нем заляжет на всю ночь
Одиночка-пулеметчик,
Чтобы нам ползти помочь.

Подлинное — непреложно:

Дот огнем прикроет нас.
Ну, а ложное — приказ…
Потому что все в нем ложно,
Потому что невозможно
По нейтральной проползти.
Впрочем… если бы… саперы…
Но приказ — приказ, и споры
Не положено вести[1].