Синее на желтом

— Воля ваша, товарищ лейтенант — ждать так ждать. Но я вам все-таки советую подкрепиться пока сгущенкой. У нас с комбатом она всегда про запас имеется. И комбат ее любит. И я.

И я тоже любил тогда сгущенное молоко. Сгущенку с хлебом. И у меня не хватило сил отказаться от такого угощения.

Хлеб был сырой и кислый, а вода, как и повсюду здесь в степи, горько-соленой, но сгущенка все подсластила. Замечательная то была сгущенка.

Мощенко мигом, вдвое быстрее моего, опорожнил свою банку и, закурив, принялся комментировать некоторые события сегодняшнего боя. Рассуждал Мощенко довольно толково, для своего возраста и положения он неплохо разбирался в деле, и слушать его было интересно, но меня несколько озадачило, что говорит он чуть ли не шепотом, все время приглушая свой звонкий мальчишеский голос. И тут я заметил, что и работающий в землянке телефонист тоже приглушает голос, а они обычно горластые — взводные, ротные, батальонные телефонисты. Поневоле горластые.

— Вы что, контуженные оба? — спросил я.

— Контуженные?! Мы?! — удивился Мощенко.

— Ну да, вы. Похоже, что голосов своих не слышите. А, может, боитесь чего?

— А вот не угадали, товарищ лейтенант, — улыбнулся Мощенко. — И не контуженные мы вовсе. И все слышим. И ничего не боимся. Просто порядочек у нас тут такой — комбат у нас ни шума не любит, ни шумных.

— Смотри-ка! Как же он воюет?

— Воюет. Да вы сами видели.

— Да, видел.

— То-то же. А потом ведь война не навсегда.

— Не навсегда. Но после войны самая жизнь начнется, а она всегда шумная. Придется твоему комбату в какой-нибудь тихий монастырь удалиться.

— Зачем же ему в монастырь? У нашего комбата, слава богу, голова на плечах. Ему место искать не придется — дадут. И немаленькое — по уму и по заслугам.

— А сам он куда метит?

— В главнокомандующие, — рассмеялся Мощенко. — Сами понимаете, мне он об этом не докладывает. Но шутя он как-то сказал: я, говорит, Мощенко, после войны в ночные сторожа пойду. Буду какой-нибудь галантерейный магазинчик караулить. Не работа, говорят, а мечта: и при оружии, и место тихое.

— Тихое, конечно, тише не придумаешь, — сказал я. — Только от такого тихого места люди шарахаться будут. Да я сам его за две версты обойду.

— Это почему же? — строго спросил Мощенко.

Я не ответил. Мне и сказанного уже не следовало говорить, и тем более не мог я сказать связному (если вообще мог сказать в ту пору что-либо подобное), что то тихое, безобидное место при таком тихом стороже станет опасным и страшным… Он непременно в какой-то момент начнет стрелять, тот тихий сторож. Без предупреждения начнет стрелять. В упор. В прохожих.

— А вы шуток не понимаете, — сказал, так и не услышав моего ответа, связной.

О господи, чего же я попусту горячусь, как же я забыл, что сказано это было Угаровым в шутку. Ну да, старший лейтенант Угаров изволил пошутить, а вы, пуганый-перепуганный Медведев, уже всерьез вообразили, что он когда-нибудь и впрямь станет ночным сторожем. Что вы! Шутки надо понимать. Возможно, разумеется, что в угаровской шутке есть что-то серьезное, допускаю, что есть, — устает же Угаров, он же не каменный, не железный, а уставший человек обычно мечтает об отдыхе и тишине, — но мне-то что до этого… Ну честно — что мне до того, кем хочет стать и кем когда-нибудь станет нынешний старший лейтенант Угаров? Через час, другой мы с ним расстанемся и, даст бог, на всю жизнь… Даст бог, мы уже больше не встретимся с Угаровым — нигде и никогда. Это во мне возникло уже как молитва, и я весь сосредоточился на ней — даст бог, даст бог. А Мощенко смотрел на меня и ждал, что я скажу. Но что я должен был ему сказать…

Я встал и шагнул к двери — просто так, чтобы размяться и проверить, болит ли еще нога. Но Мощенко тут же вскочил — подумал, значит, что я ухожу. Интересно, что он сделает, если я и впрямь захочу уйти? Не пустит, конечно, раз комбат приказал — не пустит. Он даже покосился на дверь, прикидывая, успеет ли опередить меня… Чудак-человек — я с радостью ушел бы сию минуту, не дожидаясь твоего комбата. Да вот нельзя. Понимаю, что нельзя — не имею права.

Я вздохнул и снова сел на койку. Но Мощенко уже не сел — насторожился парень.

— Это верно, шутки надо понимать, — сказал я.

— А вы, факт, не понимаете, — сказал Мощенко. — И говорите черт те что. Нехорошо говорите. Даже очень. Не ожидал я от вас. Вы бы лучше спасибо сказали.

— Спасибо?

— Ну да, спасибо, сто раз спасибо за то, что не схлопотали пулю.

Это было дерзостью, и не просто дерзостью, и я был вправе, более того, я обязан был — по закону, по уставу обязан — пресечь подобное посягательство. Но если честно — то я и сам посягнул. В глазах этого паренька я несомненно посягатель из посягателей. «Так что будем справедливы», — решил я и все же сказал:

— Дерзишь, Мощенко, и напрасно дерзишь. Ну ладно, ладно, не тянись, а поясни, пожалуйста, кому это я должен спасибо сказать.