Синее на желтом

Я ему, можно сказать, образование на блюде преподнес — бери! Ну, понятно, обстановка у нас была соответствующая — а то я не бог, и я ничего не смог бы для него сделать… Начать хотя бы с природы — может, во всей Германии такой природной красоты не было: леса, горы, река полная рыбы и тишина… От службы нас, понятно, никто не освободил, службу мы исполняли как надо, но по сравнению с войной жизнь у нас была тогда райская — век живи — не помирай. А человек так устроен, он даже когда смерть рядышком, над головой его стоит, и то о будущей своей жизни думает. А в такой обстановке, когда тишина и красота вокруг тебя, и от смерти довольно далеко ушел, тем более. И я о своем будущем задумался — были у меня кое-какие планы. Ну, свои я быстро обдумал, и, поскольку Мощенко был мне близкий человек, и я считал себя за него ответственным, — стал я и его жизнь планировать. Очень мне хотелось, чтобы Мощенко учился. Я, можно сказать, и во сне и наяву представлял его себе ученым человеком, большим ученым человеком. И чтобы он таким стал, надо не мешкая браться за дело, — решил я. И опять-таки обстановка подходящая сложилась: к одному нашему офицеру приехала жена с девятнадцатилетней дочерью-студенткой. Она у них в Москве на математика училась. Что у человека в голове, это сразу не поймешь, а с виду… С виду, я вам доложу, это была вполне серьезная девушка, я таких мало встречал: губы некрашеные, и нет этих самых улыбочек направо и налево, глаза строгие, и похоже, что всему свой счет ведут, и очки для этого соответствуют — большие, как у профессора, очки, ну а лоб — тот уж и вовсе не девичий, как у Петра Великого, был у нее лоб. Я как увидел ее — обрадовался: вот, думаю, это и есть самая подходящая учительница для Мощенко. «Наталья Николаевна, — говорю я ей, — выручайте, помогите моему Мощенко вспомнить, чему его в семилетке учили». Согласилась. Через неделю спрашиваю: «Ну, как у вас дела продвигаются, Наталья Николаевна?» Пожала плечиком и пожаловалась: «У вашего Мощенко в голове совсем другое». «А вы вправьте ему мозги. Постарайтесь». «Постараюсь», — обещала. Я и Мощенко взял в оборот: «Учись, солдат, старайся». И от него такой же ответ: «Постараюсь». Ну, а что дальше, сами, наверное, догадываетесь. Он ли старался, она ли старалась, и кто там кому мозги вправлял — не знаю, только вышло у них все, что в таких случаях выходит. Мощенко, прохвост, этой моей умнице-разумнице так голову вскружил, что она, бедная, не то что свою высшую математику, а таблицу умножения, наверняка, забыла. Короче говоря, дело к свадьбе повернулось, да тут мамаша на дыбки, сообразила, значит, что не видеть ее дочке института, что с Мощенко ей уже не до учебы будет. Сообразила, значит, это мамаша и, пока дочка цела и невредима, хоть за это никак не ручаюсь, мигом увезла ее в Москву.

— Вот не думал, что Мощенко у вас такой лихач, — рассмеялся я.

— Лихач, — подтвердил Угаров. — Я ему за это лихачество всыпал как следует. И официально всыпал, чтобы не забывал, где находится и какую службу несет, и неофициально, потому, что близкий мне человек. «Что ж ты, говорю, сынок, делаешь? Я для тебя стараюсь, а ты… Ну, на что ты, скажи мне, жизнь свою растрачиваешь?» А он, стервец, смеется: «Жизнь, говорит, на жизнь растрачиваю, а на что ж еще!» Вот и поговори с таким обалдуем. Если по всей строгости судить, то я обязан был его за шкирку взять и силком усадить за парту. Да рука к этой шкирке так и не дотянулась. Уставшие у меня тогда были руки — все ж таки навоевались, наработались. Да и обстановка у нас как-то сразу изменилась — мне надо было ехать к месту новой службы, а Мощенко по демобилизации — домой.

— Ну а как он теперь, ваш Мощенко?