Синее на желтом

В другое время меня бы это взорвало, но в тот момент ничуть не тронуло: я все еще пребывал в блаженном отпускном состоянии, потому что только-только прилетел на поистине сказочном небесном корабле из прекрасного, поистине сказочного высокогорного санатория, где — и в воздушном корабле и в заоблачном замке, — само собой разумеется, царили сказочные, небесные порядки. Нет, душа моя еще не приземлилась и не желала приземляться. А толстый гражданин, судя по тому, что у него ничего с собой не было, — ни рюкзака, ни портфеля, ни чемодана, — к пассажирам воздушного транспорта не принадлежал, вероятнее всего, толстяк проводил кого-то в полет, и поскольку он от земли (в тот день, понятно, а не вообще) явно не отрывался, то и к земным порядкам и беспорядкам был весьма и весьма пристрастен. Он громко, не отбирая слов, возмущался, негодовал, грозил нахальным нарушителям очереди и нерадивым работникам городского транспорта, по вине которых страдали тысячи людей, всевозможными общественными и административными карами, то и дело ссылаясь на какой-то «зубодробительный» фельетон об этих самых «нахалах» и «нерадивцах».

Не знаю почему, то ли из вежливости, то ли из чувства солидарности — формально я ведь тоже принадлежал к страдающим, — я заинтересовался фельетоном, и, когда спросил о нем, толстяк молча протянул мне ту самую сложенную в виде веера газету. Я развернул ее: это была наша городская «вечерка», вчерашняя «вечерка», которую я, конечно, не мог еще видеть, но, точно зная почерк ее редактора, — мы проработали с ним, правда, в другой газете, около десяти лет, — я знал и точное место, где постоянно печатаются критические фельетоны. Однако до фельетона я так и не добрался, потому что взгляд мой сразу же задержался на лаконичном объявлении:

«С. В. и А. Н. Угаровы извещают о смерти мужа и отца Николая Петровича Угарова.

Гражданская панихида…»

Врать не стану: я не ахнул и не вскрикнул, увидев эти набранные петитом строчки. Но я почему-то заторопился — автобуса ждать уже не стал и на последнюю пятерку (а кто возвращается из отпуска с большим капиталом?) подрядил «левака». Я мог бы поторговаться с владельцем помятого «Запорожца», но он спросил: «Беда?», и я сказал: «Беда», и он сказал: «Мигом домчу», и я поверил в это «мигом» и не стал торговаться — мне не хотелось опаздывать на панихиду.

Панихида в нашем городе — это раз и навсегда установленный железный порядок. Но вышло так, что я, сам того не желая, нарушил его не опозданием — нет, «левак» не подвел — а вот чем: у гроба на панихиде полагается проходить не быстро и не медленно, а задерживаться, если ты не родственник и не из самых близких друзей, и вовсе не рекомендуется. Я же, будучи не в силах оторвать глаз от синей татуировки на желтой руке покойного, задержался. И кто-то — один из распорядителей, должно быть, — дыхнул мне в ухо «Проходите», и кто-то, уже не знаю кто, слегка — почти не прикасаясь, если это возможно, — подтолкнул меня в спину… Не оглядываясь, я пошел к дверям и у порога вдруг сообразил, что нарушил самое главное в панихидном ритуале: я должен был подойти к вдове и сказать ей несколько слов в утешение, а я лишь кивнул ей головой, как кивают малознакомым на улице, и прошел мимо.

Этому не было оправдания. Впрочем, оправдание мгновенно нашлось: «А зачем утешать вдову? Если она любила мужа, горе ее должно быть безутешным. Вот именно — безутешным. И я не хочу участвовать в предательстве, а разве не предают покойного, когда говорят вдове: «Не плачьте, не горюйте».

Должен сказать, что мне впервые пришло в голову подобное, но ход был знакомый, привычный и всегда оставляющий в душе неприятный осадок, и поэтому я тут же пресек эти суетные уловки мысли: «Неуместно, — осуждающе сказал я себе. — И вообще, нечего оригинальничать, не мальчик уже».

Огорченный своими промахами, я вышел в соседнюю комнату с решением минут через двадцать вернуться, подойти к вдове и все поправить.

В этой комнате сбились в небольшие группки те, кто решил отстоять панихиду от начала до конца. В большинстве своем это были уже давно не курящие мужчины — курящие, да и вообще мужчины помоложе, в комнате не задерживались. Тут все время слышался однотонный гул, — ни нотой выше, ни нотой ниже, — почти заглушавший негромкую музыку, хотя некурящие мужчины говорили не просто тихими, а тишайшими голосами, будто не на панихиду собрались, а на сверхсекретное совещание. А от кого тут могли быть секреты? От покойника? От смерти? Нужны они им…

Я осмотрелся: лишь одно лицо показалось мне знакомым. Это было незаурядное женское лицо. Красивое? Не утверждаю. Может, и некрасивое, и все же… Представьте себе чувственные, слегка припухлые, почти алые, нет, не накрашенные, а сами по себе алые, губы и большие голубые, отрешенные от всего происходящего вокруг и потому холодные глаза.