Синее на золотом

Он выдохнул и попытался собраться с мыслями. Он и сам не знал, чего он хотел: пробиться в город с боем или сейчас же, наплевав на все, попытаться проникнуть в Дюнкерк под видом крестьянина, торговца, кого угодно, чтобы заглянуть в дом на улице Королевы и убедиться, что с Амелией все в порядке. Он бы не стал ее беспокоить, лишь оставил бы ей письмо… письмо, которое…

Он обернулся, ища взглядом скомканный листок, но тот уже катился по дороге, подгоняемый ветром. Арман бросился за ним и стал его ловить. Он наконец-то понял, как именно ему надо написать свое послание, чтобы не оскорбить ее чувства; и на листке уже была фраза, с которой следовало все начать. Он почти ухватил комок бумаги, но тот подпрыгнул и покатился дальше. Арман кинулся на четвереньки, ловя его. Комок пролетел еще два шага и замер у ног какой-то особы, одетой в светлое ситцевое платье. Прыгнув, как кузнечик, Арман наконец-то накрыл бумажный ком ладонью, поднял глаза – и встретился с насмешливым взглядом Амелии. Кровь бросилась ему в лицо.

Он поднялся – пыльный, грязный, без мундира, в одной белой рубашке и красных штанах; нелепый, нелепый, трижды нелепый – из-за английской формы, из-за того, что прыгал сейчас по дороге за этим глупым листком, из-за того, что был так небрежно, так расхлябанно одет. Мысли у него путались. Она здесь – значит, все в порядке; но что именно она здесь делала? Ему показалось, что он знает ответ.

– Вы ищете Оливье? – спросил он. – Я не ожидал вас здесь увидеть.

Амелия вздохнула.

– Меня послали предупредить герцога. Я возвращаюсь в город.

– Это опасно, – тотчас же возразил он. Светская улыбка тронула ее губы.

– Не для меня. И потом, если я не вернусь, Анриетту начнут подозревать.

– Можно я провожу вас? – спросил он, теряя голову.

– Нет.

Он скомкал листок в кулаке и спрятал руки за спину.

– Я могу передать Оливье… – начал он и запнулся. По правде говоря, в это мгновение он больше всего желал, чтобы никакого Оливье вообще никогда не было на свете.

Амелия подумала, что и в самом деле надо бы сказать что-нибудь для Оливье, иначе ее действия могут показаться подозрительными. Ведь если не ради своего жениха она помогает роялистам, то ради кого? Поэтому она ответила первое, что ей пришло в голову:

– Да, конечно. Передайте господину виконту, что я его люблю.

Если бы Арман находился не в таком взвинченном состоянии, он бы догадался, что подобные слова не передают через третье лицо. Но в его положении логические рассуждения давались ему с трудом.

– Вы его любите? – прошептал он.

Амелия сделала шаг прочь; и Арман, чувствуя, что еще немного – и она ускользнет, и он навсегда ее потеряет, отбросил последние остатки гордости. Кружева слов, туманные намеки, многозначительные обещания – все это было хорошо в Версале, на балу, в каком-нибудь маскараде; здесь же была война, и каждый его день мог стать последним.

– А как же я? – спросил он. – Амелия, как же я? Ведь я… я люблю вас.

Прежний Арман, ловелас и обольститель, притаившийся в глубине его души, бунтовал против искренности; едва ли не главное правило обольстителя – никогда не признавайся первым, что влюблен, особенно если влюблен по-настоящему. Своим признанием ты словно отдаешься на милость другому человеку, ты пленник, скованный по рукам и ногам. Но новому Арману, Арману влюбленному, было все равно, что думает о нем прежний. По правде говоря, ему был безразличен весь свет – весь, кроме нее. Амелия подняла голову, ее глаза сверкнули.

– Вы не можете меня любить, – каким-то новым, незнакомым ему голосом проговорила она. – Нет!

– Но это правда! – воскликнул он. – Как только я услышал ваше пение там, в аллее замка… и эти вишни… и ваши глаза… Я все время думал о вас с тех пор. Я пытался вас забыть, потому что вы и Оливье… – он запнулся. – Он мой родственник, мой друг, но когда я думаю о вас и о нем… о нем и о вас, мне не хочется жить. Это безумие, но иногда я думаю, что если бы я не писал письма… те, из-за которых вы приехали во Францию, мне было бы легче. Только тогда я бы не увидел вас… и моя жизнь была бы пуста, пуста, пуста. Лишь вы одна придаете ей смысл, и если я буду побеждать, то только ради вас, и если я умру, то я умру за вас. Я не знаю, что будет со мной, я не знаю, что будет с нами всеми, но я хочу, чтобы вы знали это, Амелия.

Он видел по ее лицу, что она взволнована; однако блеск ее глаз не нравился ему. Она стиснула руки так, что побелели костяшки пальцев.

– Как вы смеете… – прошептала она. – Говорить мне – мне… Боже мой!