Синеглазая

— А я, должно, посплю, — сказал солдат и придвинулся спиной к Владиславу.

Дождь падал бесшумно. Слышались вздохи и стоны. Лишь изредка вспыхивал и затухал горячий, приглушенный говор невидимых в темноте людей. Ныла нога. Нужно перевязать, но бинты засохли, и Владислав боялся причинить себе еще большую боль. Прикусив губу, он изредка стонал.

— Болит? — вдруг спросил солдат.

— Ничего, не беспокойтесь, — ответил Владислав.

— Я и не беспокоюсь… Теперь для каждой боли разве хватит беспокойства. Терпи, держись. Не в больнице и не в госпитале, на навозе лежим, — сердито буркнул солдат и чуть приподнялся на локте. — Бежать вот как-то надо, а как — ума не приложу.

— Да, звери какие-то эти немцы…

— То ясно, что звери. Но вот ответь мне: почему это мы стали смирными телятами? Ну, кинулись бы все враз, и от зверей одно мокрое место осталось бы.

— Тише! — испуганно прошептал Владислав. — Среди нас есть предатели… Я слышал сегодня, как пригрозили одному…

— Слышал и я, — ответил, не понижая голоса, солдат. — Знаю и то, что убоялся доносчик.

Владислав понял, что наступил такой период в его жизни, когда силы души его могут окрепнуть только рядом с той силой, которой обладал солдат. Но сила эта казалась слишком грубой и поэтому пугала. Он не знал, о чем можно говорить с солдатом.

Ночь тянулась медленно. Сон не приходил. Они тихо разговаривали. Вернее, говорил солдат, а Владислав больше молчал.

— Жизнь, товаришок, случается, уготовит такое, что только хлюкнешь. Идет себе, идет, а потом как станет гопки, так аж спина зачешется. Глянь на меня. Разве я думал, что попаду сюда? Жил справно, работал ладно, воевал — тоже ничего себе. А вот загнали в загородку. Что прикажешь делать? Есть две дорожки отсюда. Одна — иди себе, куда погонят. Другая — тяни свое. Терпи, давись, а тяни свое. Которое, скажем, больше подходит для меня? Известно, второе. Надо только выждать. — Солдат вздохнул и выругался. Видно, не очень нравилось ему ждать, но понимал — ничего не поделаешь. Помолчал, покряхтел и снова: — В плен попал по-дурацки. Командир у нас — молодой. Все кричал: пуля — дура, а штык — молодец. Засели мы в лесочке и ждем, чтобы показать «молодца». А немец обошел нас сторонкой, да и покатил себе по большаку дальше. Звонили, звонили по телефону в штаб полка насчет дальнейшего приказа, пока и не подпер он нас танками. Танку штыком не возьмешь. Разбрелись — кто куда. Я, к примеру, к бабе в погреб. А она, анафема, и привела рыжих по моему следу. Взяли, как зайца. Тьфу! Чтоб ты пропала! — выругался он снова, однако беззлобно.

— А меня ранило, — сказал Владислав о своей более понятной причине пленения.

— Вижу, — отозвался солдат с нотками зависти в голосе.

Владиславу стало неудобно, что он напомнил о своем ранении, как будто в этом была необходимость. Чтобы загладить неловкость, он решил переменить разговор:

— И когда мы, наконец, отступать перестанем?

— Трудно время назвать, товаришок. По-моему, когда озлимся. Теперь еще все идет не по-всамделишному. Играет будто парень. Его толкнут, а он отбивается легонько и не разберет, откуда все на него навалилось. Бабы голосят, а он все думает, что за напасть такая. А брови пока еще не хмурит. Тело ноет от побоев, а до сердца боль не дошла. Вот когда до сердца дойдет, тогда отступать перестанут.

— Просто очень получается…

— Чего же тут сложного. Я вот, скажем, все думал, шутки ради загнали нас в загородку. Пошутят немного, да и отпустят по домам. И пули на позиции летали не всерьез. И немец скалится не всерьез, чтоб ему коляку в глотку… А оно, видишь, плохие шутки получаются. Гонят, как скот, и жрать не дают, хату теплую для ночевки не приготовят.

Владислав в глубине души соглашался с солдатом, но почему-то боялся поддержать его открыто. То ли стыдился детской простоты подобных рассуждений, то ли сомневался в искренности солдата, но не признался, что и на двадцатой операции в госпитале он сам никак не мог согласиться, что имеет дело с огнестрельной раной, возможной только на войне.

Вскоре солдат умолк. Дождь теперь хлюпал в лужицах, но шум его не слышался за стонами и приглушенным говором измученных людей. За оградой рычали собаки, поставленные сторожами. Где-то очень далеко что-то ухало — не то гроза, не то орудия крупного калибра. Владислав продрог и прижался к солдату, не чувствуя теперь запаха горького пота. Грязное тело, мокрое и липкое, пощипывало и зудело. Рот заполняла голодная, густая слюна. Зубы часто стучали, и временами все тело вздрагивало от озноба.

— Слышь, товаришок, — отозвался солдат, — долго так не побарствуешь. Надо что-то делать.

— Что же делать? — спросил с надеждой вконец ослабевшего человека Владислав.

Солдат повернулся к нему лицом и зашептал:

— Когда нас загоняли в загородку, я заметил мешок с подсолнухами. Стоит он у самого входа. Надо утянуть.

— Как?

— Не знаю как, но утянуть надо. Хоть подсолнухом брюха понабиваем. Со вчерашнего ж утра — ни маковой росинки во рту. Голод не свой брат.

— Там конвоир…

— Знаю.

— И собака — рядом…

— Тоже знаю. Но добыть надо.