Синяя борода

Думаете, я себя обиженным чувствовал, когда одиноко стоял на Центральном вокзале? Ничуть. Раз я считаю Дэна Грегори величайшим художником в мире, значит, он во всем прав. И пока я не покончил с ним, а он со мной, придется мне прощать ему поступки и похуже, чем то, что он не встретил меня на вокзале.

* * *

А почему никаким великим художником он не стал, хотя по технике был непревзойденным? Много думаю об этом, и каждый ответ, который даю, подходит и ко мне тоже. По технике я сам намного превосходил всех абстрактных экспрессионистов, но не больно-то высоко поднялся, да и не мог бы подняться – не говоря уж о провале с Сатин-Дура-Люксом. Я много картин написал до Сатин-Дура-Люкса, достаточное количество после, но все они не Бог весть что.

Ладно, оставим меня в покое и сосредоточимся на работах Грегори. Они точно передавали материальные предметы, но ложно – чувство времени. Он воспевал всякие торжественные моменты: будь то первая встреча малыша со стоящим в универмаге Санта Клаусом, победа одного гладиатора над другим в Римском цирке, или, допустим, момент, когда в честь окончания строительства трансконтинентальной железной дороги забивают золотой костыль, или, например: влюбленный падает на колени, умоляя избранницу стать его женой. Но у него не хватало зрелости, мудрости, а может быть, просто таланта, чтобы передать в своих работах ощущение, что время быстротечно, что отдельный момент ничуть не важнее другого и что все они мимолетны.

Попробую выразить это иначе: Дэн Грегори был великолепным чучельщиком. Начинял, монтировал, лакировал, покрывал средством от моли возвышенные, как он считал, моменты, а все они тут же покрывались пылью и начинали наводить тоску, как оленья голова, купленная на деревенской распродаже, или рыба-парусник, из тех, что висят в приемной дантиста.

Поняли?

Попробую выразить по-другому: жизнь, по определению, не стоит на месте. Куда идет она? От рождения к смерти, и по пути нет остановок. Даже в изображении вазы с грушами на клетчатой скатерти ощущается быстротечность жизни, если нанесено оно на холст кистью большого художника. И удивительно: ни я, ни Дэн Грегори не могли достичь этого, а наиболее талантливые абстрактные экспрессионисты смогли – на действительно великих полотнах всегда присутствуют рождение и смерть.

Присутствуют рождение и смерть даже на старом куске оргалита, который Терри Китчен совершенно беспорядочно, казалось, поливал краской из пульверизатора в те далекие времена. Не знаю, как рождение и смерть там оказались, да и он не знал.

Я вздохнул.

– О, Боже, – все, что может сказать старый Рабо Карабекян.

10

Вернемся в 1933 год:

Обратившись к полицейскому на Центральном вокзале, я назвал адрес Грегори и спросил, как пройти. Оказалось, дом Грегори всего в восьми кварталах, и заблудиться невозможно, эта часть города проста, сказал полицейский, как шахматная доска. Великая депрессия продолжалась, вокзал и улицы кишели бездомными, так же как и сейчас. Газеты рассказывали об уволенных рабочих, идущих с молотка фермах, обанкротившихся банках, так же как и сейчас. Изменилось, по-моему, только то, что сейчас, благодаря телевидению, Великую депрессию можно скрыть. Можно скрыть даже третью мировую войну.

И вот после небольшой прогулки я оказался перед величественной дубовой дверью, дверью, которую мой новый хозяин изобразил на обложке журнала «Либерти», оформляя рождественский номер. Массивные железные петли покрыты ржавчиной. Никто не мог лучше Дэна Грегори имитировать ржавчину и дубовые доски в ржавых пятнах. Дверной молоток в виде головы Горгоны, а перевитые змеи – ее волосы и ожерелье.

Предполагается, что взглянувший прямо в глаза Горгоне обратится в камень. Сегодня я рассказал про это подросткам, резвящимся у моего бассейна. Они слыхом не слыхали о Горгоне. Как, впрочем, и обо всем остальном, чего не показывали по телевидению на последней неделе.

На обложке «Либерти», и в действительности тоже, морщины на злобном лице Горгоны и складки между перевитыми змеями были тронуты ярью. Никто не мог имитировать ярь лучше Дэна Грегори. На картине был еще украшавший дверь рождественский венок из остролиста, но к тому времени, когда я приехал, его сняли. Листики нарисованного венка кое-где были покрыты пятнами и тронуты коричневым по краям. Никто не мог изобразить больное растение лучше Дэна Грегори.

Я приподнял и отпустил тяжелое ожерелье Горгоны. Тяжело бухнуло в вестибюле с люстрой и винтовой лестницей, тоже хорошо мне знакомыми. Я все это видел на иллюстрации к рассказу о девице из баснословно богатой семьи, которая влюбилась в работавшего у них шофера, – кажется, в журнале «Кольер».