Синие берега

Вспомнилось, я стояла на площади Революции, смотрела на двигавшиеся к Мавзолею Ленина военные ряды. Фронтовики держали в руках опущенные книзу гитлеровские штандарты. Кто-то, стоявший рядом со мной, бросил, возможно подумав о близких, погибших на войне: "Нам, живым, эта победа, мертвым она уже не нужна..." Я ничего не сказала. Но хотелось сказать: им, мертвым, победа нужна, как и нам, живым, - они отдали себя ради победы...

И еще вспомнилось, как спустя год или два после войны подошли ко мне у Манежа четверо в пиджаках, в брюках гольф, с фотоаппаратами, с дорожными сумками через плечо и, улыбаясь, спросили: как пройти в Третьяковскую галерею, спросили по... немецки. Меня охватило какое-то оцепенение: немцы... улыбки... Третьяковская галерея?.. Я не бросилась в сторону, и стрелять в них не хотелось... В первую минуту показалось странным: не стрелять в немцев? Люди, говорившие на этом языке, принесли нам столько страданий! Улыбки их очень, очень опоздали, подумалось мне. Что ж, пусть и запоздалая улыбка, это все-таки лучше, чем пистолет. Я тоже улыбнулась. И это как бы примирило поверженных и победителей. Мир начинался сызнова.

Я повернула на Красную площадь, шла и думала, шла и думала. Тогда, осенью сорок первого, рота Андрея, уже неполная рота, просто, как и должны солдаты, исполняла свой воинский долг, и не знала, совсем не знала, что, взрывая мост, потом у школы, сковывая, ну сколько их было там, немцев, вместе с тысячью других рот, действовавших на Киевском направлении, - тоже отвлекала силы противника, задерживая его наступление на Москву, готовила будущую нашу победу. Я шла по Красной площади и думала, и думала об этом. Теперь, когда боль улеглась, все виделось ясней, потому что стало на свое место.

Пусть многое еще впереди, но и позади уже многое, то, что унесло время.

Нет, время ничто не уносит. Не может быть, чтоб все превращалось в пепел. Жизнь не терпит забвения. Жизнь - это все вместе, и прошлое, и настоящее, и будущее.

Поезд трогает. Мы остаемся на деревянном перроне. Перед глазами плывут желтые квадраты вагонных окон, и состав отходит в ночь. Надо мной и Наташей смыкается темнота. Лишь поодаль, как золотой буравчик, мглу сверлит тонкий станционный огонек. Мелкий дождь покрывает лицо, руки.

- Здравствуйте. Жду вас, Наталья Андреевна. - Радушный голос за спиной. - Только вы и сошли с поезда, значит, вас. - Мы не успеваем обернуться, и чьи-то руки берут у нас чемоданы. - Викентий Романович, директор школы.

- Здравствуйте, - произносит Наташа смущенно и обрадованно.

- Здравствуйте. - Неясная фигура высокого человека поворачивается ко мне.

- Здравствуйте, - говорю я.

- Телеграмму вашу получили, Наталья Андреевна. Признаться, удивились. Ожидали вас в половине августа. А вы... Что так? Диплом в руки, назначение и - к месту работы? Нетерпение начинающего? Могли бы месяц провести ну хоть в той же Москве, ну на юге, что ли. На радостях, так сказать. Местность наша, а теперь и ваша, еще успеет вам надоесть. Впрочем, местность красивая. Швейцария! Правда, в Швейцарии не был. Но все равно, Швейцария... Минуточку. Сосна, не наткнитесь.

Где-то рядом лошадь с хрустом жует сено. Мы останавливаемся у двуколки.

- Захватил вот дождевики. - Викентий Романович достает дождевики, мы надеваем их и усаживаемся в двуколку.

Двуколка катит по мягкой дороге. "Неужели снова здесь, - верится и не верится. - Здесь, и свободно двигаться! Не таясь, не боясь засады? И ниоткуда не стреляют, - неужели снова здесь?.."

Ничего, оказывается, что сейчас лето шестьдесят четвертого, для меня это пространство, этот кусочек земли и сентябрь сорок первого слились и приобрели один облик. Не могут Белые ключи быть не такими, и никогда иными не будут, и никогда не были иными. Все то же навсегда: пулемет, Андрей, страх, мужество, великое благо ночи, когда пули не видят в темноте... Не будут Белые ключи иными, даже после меня останутся они такими: страх, Андрей, пулемет...

Сосны источают такой знакомый запах, тот самый, его не спутать ни с каким запахом других сосен. Выпрыгнуть из двуколки и радостно бежать! Бежать, броситься на землю, прижаться к ней. Что-то удерживает меня, не выпрыгиваю из двуколки, никуда не бегу, только прикрываю сердце руками.

- Ну, путешествие окончено, - произносит Викентий Романович. Лошадь замедляет бег. - Прибыли.

Ступени главного входа. Вот здесь это и началось, - проносится в сознании. На ступенях тусклый свет электрической лампочки, падающий со стены. Я ступаю медленно, словно тяжело идти. Мне и в самом деле тяжело идти: это же те самые ступени, на которых... Я качнулась, подавшись вперед, и упала бы, если б Викентий Романович не подал мне руку.