Синие берега

Он не ответил, сунул руку в плетенку, вытащил душистую паляницу, разломил, половину взял себе, другую — отдал второму, снова полез, достал вареную курицу, тоже разодрал на две части.

— Рубай, — сказал товарищу. Он уже вгрызся в хлебную краюху, рвал зубами куриную ножку. Глаза округлились. Он чавкал громко и самозабвенно.

— Возьми, девушка. — Тот, со шрамом на щеке, протянул ей кусок хлеба. — Голодна?

Мария взяла, тоже стала есть.

— А еще в корзинке что? — Человек с пергаментным лицом снова пошарил в плетенке. — Яйца. О! Ты, видать, здешняя? Найдешь чего жевать, уверенно произнес. — А нам — топать. — Хозяйственно перекладывал он яйца из плетенки в свои карманы.

— А куда — топать? — Мария ожидала, что скажет он. Она сообразила, перед нею окруженцы и, возможно, держат путь к линии фронта.

— Эк, любопытная. С нами, может, захотела? Не по доророге.

— Будет тебе, — кинул второй, со шрамом на щеке. — Далеко идем, девушка.

— Туда, где уже не стреляют, — не удержался человек с пергаментным лицом.

— Теперь везде стреляют. — Мария почувствовала, в ней поднималась злость.

— Нет. Не везде. Кое-где отстрелялись.

— Вон оно что! А вы, вроде, военные.

— Были.

— Как так? — Мария уже не боялась этих двух. «Дезертиры проклятые…» — подумала. — А вы тоже — «были»? — с усмешкой обратилась к тому, со шрамом на щеке.

— Да нет… военный… — Помолчал. — Пережду… у него… Он недальний. Освободят наши эту территорию… тогда…

— Много освобождать придется, — отрезал человек с пергаментным лицом. — Сил не хватит… — Слова свои подкреплял он суматошными жестами.

Мария поняла, не с нею объяснялся он, просто давал волю мыслям своим, хотел выговориться.

— А если хватит сил? Освободят если? Тогда вы как?..

— Тогда посмотрим.

— Посмотрите… Понятно, понятно… — неприязненно произнесла Мария и поднялась, ногой отшвырнула пустую плетенку. — У вас ничего нет за душой!..

— У меня за душой ровно столько, чтоб суметь просуществовать…

Мария уже не слышала, что еще говорил тот, с пергаментным лицом. Она спустилась со скользкого холма и, нетвердо переставляя ноги, двинулась в темноту. Наклонив голову, шла против ветра, под дождем. Шла долго, может быть час, может быть два, четыре…

Ветер, похоже, летел издалека, он нес с собой плотный запах леса, воды, болота, ночи, и утра тоже. Утро наступит скоро. Уже ведь поздно. Сколько ни внушала себе, что не нужно бояться темноты, не помогало. Казалось, на каждом шагу — немцы, полицаи, прикрывшись темнотой, они дожидаются ее, и она идет прямо им в руки. Ночью мысли всегда плохие. Ночью все трудное в душе всплывает наверх и сдавливает сердце.

«Я еще не научилась быть мужественной, Андрейка, — жаловалась ему, самой себе. — Еще всего боюсь. Темноты боюсь, леса, поля ночью, когда я там одна… Боязнь эта мешает мне двигаться дальше… куда ты хотел, чтоб я дошла. Помоги мне, Андрейка… я пропаду одна без тебя…»

Ночь медленно кончалась. Дождь продолжал лить. В темноте дождь был невиден. Теперь видно, что дождь белый, скорее серый. Перед тем как лечь на землю, капли проносились у самых глаз, и видно было, что они серые. И день занимался, серый, унылый.

Мария вытаскивала ноги из глубокой и вязкой грязи. Она почувствовала, что сможет сделать один только шаг, и все. И сделала. И припала к придорожному камню. И села. Дождь лил. С головы, с лица струи спадали на колени.

Тусклый свет открыл колесную колею, наполненную мутной водой, положил провода от столба к столбу, поднял еще зыбкую сосну у дороги, и Мария увидела, птичка, как мокрый шарик, прижавшись лапками к ветке, терпеливо ждала утра. Марии снова вспомнилось озерцо, возле которого сидела с Сашей, она стирала снятый с его лба загрязненный бинт, потом расстилала бинт на валуне, выползшем на берег, — из-под тяжелого камня пробивалась травинка и тонким зеленым язычком своим тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, подумалось тогда, и где взяла это тихая травинка?.. Мысль о травинке задела в ней что-то, что-то вдохнула. «Надо свыкнуться с тем, что произошло, тогда все будет легче…» Это было примирение с действительностью.

Она поднялась с камня. Дождь кончился. По-прежнему было неясно — куда же идти?

Она пошла. В ней, подумала, наверное, больше упрямства, чем уверенности. И пусть. Раз упрямство помогает двигаться дальше. Вдоль дороги выступали березы, ветер тряхнул их и на землю слышно посыпались капли, вслед им неспешно тронулись, легко покачиваясь в воздухе, вызолоченные за лето листья.

Впереди где-то, должно быть, горело. Дым накатами валил сюда. Потемнело. Похоже, ночь вернулась, только горькая какая-то, дышать трудно, и тьма едкая — глазам больно.