Синие берега

— Ты дурак, Полянцев, — сердито сплюнул Вано. — Ты плохой человек, Полянцев. Ты нечестно думаешь о товарищах, Полянцев. Ты не должен думать так, слушай, — укоризненно говорил он. Помолчал. — Ты хороший человек, Полянцев, ты пойдешь с нами дальше. Держись, да?

Полянцев приподнял голову.

— Утро сейчас или ночь, Вано? На моих щеках, на руках моих чувствую солнце.

— Утро, Полянцев, очень хорошее утро, Полянцев. Понимаешь, да? Мы уцелели, слушай, понимаешь, да?..

Полянцев глубоко втянул носом пахнувший терпкой хвоей воздух, задержал в себе и не спеша выпустил. Неторопливо повернул лицо вправо, влево, будто искал чего-то и не находил. Он вслушивался в птичий пересвист, в шорох бежавшей к нему под ветром травы. Но лицо было каменным, ничего не выражало.

— Попить бы, Вано…

Вано отцепил от ремня флягу, приставил ко рту Полянцева, тот обеими руками обхватил ее и долгими глотками пил. Потом оторвал флягу от губ.

— Будем живы, хрен помрем, да, Полянцев? — Вано хотелось как-то утешить его.

Полянцев молчал, как бы не слышал его.

— Знаешь, Вано… — Смутное движение тронуло лицо Полянцева, словно он старался что-то постичь и это не получалось. — Все давит на меня, сверху, снизу, с боков. Давит… — Он протянул перед собой ладонь, точно отодвигал от себя то, что давило, и видно было, у него дрожали пальцы. Вроде бы все вижу, но как в тумане. Где-то очень далеко. И никак не приближается. — Он вытянул шею и опять повернул лицо в одну сторону, в другую — надеялся, возможно, все-таки увидеть что-нибудь.

— Ничего, Полянцев. Глаза твои, слушай, приведут в порядок. А нет, зачем доктора, да?

Полянцев развел руками: только на то и надежда. Руки сказали свое и опустились. Безмолвные и как бы лишние, они легли на колени. Пустые глазницы Полянцева устремлены на Вано: будто смотрели друг другу в глаза.

Андрей уже не слушал Полянцева, Вано. Он провел рукой по лбу, будто снимал что-то мешающее, неприятное.

Ель впереди заметно шевельнулась, и глаз его и губ коснулся хвойный осенний ветер. «Как Вано сказал? Очень хорошее утро, мы уцелели». Андрей вздохнул, и сам не понял, то ли счастлив, что уцелел, то ли предвидел что-то такое, еще более невозможное, чем минувшая ночь. Так или иначе теперь появятся надежды, новые надежды, и как бы далеко они ни уходили, у них есть основание. Он ведь должен был, не мог не погибнуть, такая это была ночь, такая это была ночь, — она не щадила, она убивала. «Я не убит потому, что немцам не хватало еще одного патрона. И потому, что мне повезло… — Он чувствовал, что улыбался. Как бы спохватился, покачал головой: — Не всегда же у противника будет не хватать патрона, и не всегда же человеку везет. Особенно на войне». — Но продолжал улыбаться. Он все-таки жив, сейчас вот, они тоже живы, те, кого миновали пули и мины. Силы вернулись к нему. И снова та же мысль: «Сколько ж нас спаслось? Ну мы с Валериком и Петрусем Бульбой, Мария с Данилой и Сашей, Семен вон с Рябовым, с Шишаревым. Девятеро. Тишка-мокрые-штаны, Сянский, Антонов. Двенадцать. Да Вано с Полянцевым, четырнадцать…»

Кто-то ломился сквозь кустарник. Отделенный Поздняев и с ним Пилипенко. Пилипенко тащил пулемет. Он шел и ругался, никого не имея в виду, его матерщина ни к кому не относилась, но самому, видно было, становилось от этого легче.

— Войне скорее бы конец… туды ее мать! Выспаться чтобы… Хорошенько выспаться…

— И все? — почти безразлично откликнулся отделенный. — Трепач.

— Важно не то, что я говорю. Важно то, что я делаю. Только это и важно. Остальное — тьфу! — сплюнул с ожесточением. — И пошел ты к едрени-фени.

Отделенный не ответил. Он ступал твердо, словно знал, куда идет. Гимнастерка широко разорвана от плеча до подола, рукав нательной рубахи оторван, обнаженная волосатая рука в кровавых потеках, ладонь перевязана этим рукавом, превращенным в бинт. Только два пальца открыты, большой и указательный.

«Еще двое. Шестнадцать…» Все, что осталось от роты, — горестно подумал Андрей. — А было восемьдесят три, с теми, с пулеметным взводом, с лодочниками, которых прислал комбат. Да эти, Данила, Саша, Мария. Восемьдесят шесть.

«Шестнадцать… шестнадцать нас, — больно стучало в мозгу. — А все равно рота…»

— Рота! — скомандовал он. Он хотел утвердить себя в этой мысли. Рота!.. — повторил. Он не знал, что приказать, что потребовать, что сказать. Конечно, он мог сказать, что вышло хорошо — и немца вот задержали, и переправу вовремя ухнули, и вот уцелели, не все, а всё же, и вот идем куда следует. А не сказал. Ничего не сказал.

Пауза затянулась. Вдруг подумалось Андрею, будто какая-то могучая рука убрала все, что было на свете, и только их, шестнадцать, забыла в этом глухом лесу, потерявшем начало и конец.

— Перевязать раненых.

Полянцев, Антонов, Рябов очень тревожили его. Как быть с ними?

— Мария! Где ты? — Андрей не сразу увидел ее.

— Я, товарищ лейтенант, — отделилась она от Саши, от Данилы, прикрытых раскидистой елью.

— Ясно же сказал: перевязать раненых, — жестко произнес Андрей. У Саши на голове, заметил он, чистый бинт, вместо вчерашнего серого, запыленного. «Успела…»