Синие берега

Валерик приволок охапку сучьев, кинул в костер. Между наваленными сучьями юркнули космы слабого пламени и скрылись в набрякшем над костром дыму. Слышно было, как ветер рылся среди шипевшего хвороста. Потом пламя снова вспыхнуло и, уже не сдаваясь, рвалось вверх. Дым заставил Андрея откинуть голову назад, он провел рукой по заслезившимся глазам. Он улегся у костра на мокрой от росы траве. Земля еще не успела нагреться, он дрожал от холода.

На толстой перекладине, переброшенной на рогатые жерди, висели котелки и каски. В них кипела вода. Данила хозяйственно достал из вещевого мешка несколько пакетов концентрата пшенной каши.

— Последние, — с сожалением покачал головой. — Поедим, и харч поминай как звали…

Он сорвал обертку с пакетов и бросил желтые квадраты концентратов в кипяток. И все с удовольствием вдохнули в себя ароматный, сладкий запах. До чего вкусно пахнет пшенная каша! Раньше такое и в голову не пришло б… Ложки оказались не у всех. А каша готова. Золотая каша. Божественная каша… Валерик протянул свою ложку Андрею:

— Товарищ лейтенант…

Андрей взглянул на Марию.

— Ешь. — И пальцем показал Валерику: дай ей.

Мария покачала головой: нет.

— Ешь!

Саша умоляюще смотрел на Марию: бери, бери, ешь…

Мария стала есть. Валерик зло взглянул на нее: у-у, не могла отказаться…

Данила тронул плечо Семена:

— Товарищ политрук… возьмите… ложку…

— Кормите Полянцева.

— Я покормлю. А вы, слушайте, ешьте, товарищ политрук, да? — сказал Вано. — У меня есть.

— Вано, трясця твоей матери, — усмехнулся Пилипенко, — как она у тебя не утопла, ложка?

— Рыбы, слушай, не догадались вытащить из-за голенища.

Вано начал кормить Полянцева.

— Так, товарищ политрук, вот вам ложка, — напомнил Данила.

— Рябову. Раненых кормить в первую очередь.

Ложка перешла в руку Рябова.

— Товарищи командиры, — посмотрел Петрусь Бульба на Андрея, на Семена. — И у меня ж ложка сбереглась. Возьмите. Хоч вы, хоч вы…

— Рядовой Бульба, приступить к еде! — шутливым приказным тоном произнес Семен.

Мария, перестав есть, молча уставилась на Андрея: кому дать ложку?

— Отделенный, ешь, — сказал Андрей.

— Тебе что, помочь? — взглянул Пилипенко на отделенного, сидевшего рядом.

— Ничего. Я левой.

— На те пальцы, которые ломаные, плевать, и без них обойдешься, обнадеживая, сказал Пилипенко. — Плевать. На войне самый главный палец спусковой. Его и береги. — Он смотрел, как неловко опускал отделенный ложку в котелок, проглотил слюну, отвернулся: вкусный запах изнурял его и лишал терпения.

Отделенный облизнул ложку, передал ее Пилипенко. Пилипенко черпал из каски варево, выскреб пригорелые остатки. Видно было, как жадно работали его сильные челюсти.

— Валерик, подкинь в костер, — напомнил Андрей. — Тухнет. Мы с политруком хотим тоже, чтоб погорячей…

Валерик бросил в упадавший огонь хворост. В шипевшем хворосте рылся ветер.

— Робу бы подсушить, — посмотрел Пилипенко на Андрея. — Набрякла, прямо компресс…

Пилипенко сбросил сапоги, стащил с себя гимнастерку, брюки, выжал воду. И все — на кусты.

— И не обсушишься, — пробурчал. Он вернулся к костру, сел.

— Обсушишься, — отозвался Данила. Он тоже скинул один сапог, пошевелил костлявой ногой в мозолях. Другой сапог не поддавался, как бы прирос к ноге. Нога распухла. — Проклятый, «засел», — раздражался он. — И рана-то тьфу! А поди ж, разнесло. Не буду скидывать. Потом не натяну, рассуждал сам с собой. — Будь оно неладно!

Так и сидел он с одним, неснятым, сапогом.

— Пиль, голуба, скажи, когда у тебя такое вышло, с сапогом, ты чего делал? — с надеждой поднял Данила глаза.

— А забыл уже, что делал. Но помню, что-то делал. Не бунтуй, рыжий, отлипнет сапог от ноги, — успокаивал Пилипенко.

— Бунтуй, не бунтуй, один ляд, — смирился Данила. Он вытряхнул из кармана табачную пыль, склеил цигарку, прикурил от костра. — Табачок ну никуда, — выпустил дым. — Легкий, безвкусный. От него только понос происходит, как от касторки. Дорваться б до махры… — мечтательно произнес.

— А пока бычка оставь, — напомнил Пилипенко.

— Бычка? — Данила поспешно сделал затяжку, посмотрел, сколько осталось, еще затянулся, старательно, долго, и, не глядя на Пилипенко, сунул ему в руку окурок: — На.

— И не покуришь но-человечески, — пожаловался Пилипенки.

— На войне, голуба, все не по-человечески, — раздумчиво сказал Данила. — И сама война человеческое ли дело?..

— Хфилософ… — фыркнул Пилипенко. Он протянул к огню свои босые ноги с крупными искривленными ногтями. Красные блики пламени падали на его широкую волосатую грудь, и казалось, на ней зашевелилась вытатуированная синяя головка девушки на фоне сердца, пронзенного стрелой.

«Крепкий, здоровый. Очень крепкий, — восхищенно, будто впервые, смотрел Андрей на крутые, мускулистые плечи, тугие мышцы Пилипенко. — И даже после такой ночи, минувшей ночи, у него остались силы еще для многих ночей, может быть более трудных и опасных».

— Хфилософ… — повторил Пилипенко, придавив в траве крошечный мякиш окурка. — А сам делаешь «нечеловеческое дело» — стреляешь.