Синие берега

Мария надела легкое белое платье без рукавов, посмотрелась в зеркальную дверцу шкафа, закинула руки за голову, поправила косу. Мария осталась довольна собой. Снова зачем-то сдвинула шторы, положила в сумочку оставленный тетей Полиной Ильиничной ключ.

В город!

2

Мария повернула на соседнюю улицу, прошла немного, остановилась у подъезда. Здесь жила Лена, сверстница, с которой давно подружилась. Ей нравилась Лена, стройная, большеглазая, волосы ее весело, как витые стружки, спадали на плечи. Училась она так себе, и Мария, бывало, потешалась над нею. «Не успеваю готовить уроки, — объясняла Лена. — Люблю читать! Чертовщину всякую, а читаю…»

Звонок не действовал, Мария постучалась.

— Да! — громко откликнулась Лена. Мария узнала ее голос. — Кто?

— Я, Ленка! Я…

— Марийка, ты? — распахнулась дверь. — Ну, не может быть! — Лена удивленно раскинула руки. — Думала, теперь не приедешь.

— А вот приехала.

Девушки пылко обнялись.

— Не думала, не думала, — все еще не веря, что перед ней Мария, довольно качала Лена головой. Понизив голос, будто сообщала секрет, о котором можно было говорить только шепотом, сказала: — Город же фронтовой…

— Так уж и фронтовой!

— Фронтовой, Марийка.

— И Москва — фронтовой. Какая разница?.. Война везде.

Лена промолчала.

— Родителей эвакуировали в Челябинск, на завод. Они ж инженеры. А мне туда — чего? Не поехала. И не поеду никуда. Что с Киевом станется? Поступила на работу. В читальный зал библиотеки.

— А институт как? Мечтали ведь с тобой.

Лена удивленно уставилась на Марию.

— Институт? Ой, Марийка. Все еще соплюшка…

Взглянула на часы.

— Пропала! Опаздываю на работу.

— Заходи после работы, ладно? — попросила Мария.

— Что ты! После работы — еще работа. Потруднее и понужнее первой работы.

— Все какие-то загадки у тебя…

— Сказала же — дурешка, город наш фронтовой. Под вечер копаем противотанковые рвы на окраинах. Вчера знаешь где копали? Аж за Пуще Водицей. Вон где… Только до Киева гитлеровцам далеко, ближе, чем они сейчас, им не продвинуться, нам говорили. А копать все-таки надо…

У домов увидела Мария, когда вышли, бочки с водой, навалы мешков с песком. На стенах зданий изображены каштановые деревья, точь-в-точь такие, как те, что росли на улице, против этих зданий, только на стенах они немного полиняли от солнца.

— Посмотри влево, — шепнула Лена. — На крыше вон замаскированные зенитные пулеметы. Видишь?

Всего этого Мария не заметила, когда ехала с вокзала. Оттого, наверное, что думала о многом другом: об отце, о встрече с тетей и дядей, о подготовке к экзаменам…

Вот и библиотека.

— Ну, прибыла, — улыбнулась Лена.

Девушки попрощались.

Мария осталась одна. Она знала, недалеко — повернуть за угол, потом еще раз повернуть и — трамвайная остановка. Мария направилась туда. Мимо прокатила автомашина с открытым кузовом, на борту красный крест, потом еще одна, такая же — открытый кузов, на борту красный крест. В первой автомашине бойцы — головы, плечи, руки перевязаны бинтами, бинты в темных пятнах — кровь с пылью; и во второй автомашине бойцы в бинтах. Лица тех, что сидели на бортовых скамейках, угрюмые и худые-худые. Мария не отводила взгляда от машин, следуя за ними растерянными глазами. Машины скрылись в глубине улицы, а она продолжала смотреть в ту сторону — головы, плечи, руки в окровавленных бинтах еще плыли перед нею. И вдруг все потеряло значение — экзамены, солнечное лето, стоявшее над городом…

— Привыкать, привыкать надо, барышня, — услышала трескучий говорок за спиной. — Весь день везут, и вечер, и всю ночь возили. Машина за машиной. Жмет немец. Жмет…

Мария, ей казалось, спокойно обернулась. Но широко раскрытые глаза выдавали ее состояние, и тот, кто говорил, увидел это.

Перед Марией стоял в белом полотняном костюме долговязый мужчина лет сорока пяти с узким, в мелких оспинках лицом со втянутыми щеками. Фетровая шляпа пирожком слегка сдвинута влево, и тень прикрыла левый глаз. Правый, водянистый, сверкал на свету.

— Жалко ребятушек, жалко, — произнес долговязый. — Да что поделать…

Марии не понравились и фетровая шляпа пирожком, и сверкавший глаз, и особенно это «ребятушки», произнесенное с пустым сожалением. Захотелось отделаться от долговязого, он собирался еще что-то сказать.

Она вскочила в проходивший трамвай, ей было безразлично куда ехать.

Трамвай миновал центр. Мария смотрела в окно: полупустынные улицы на перекрестке бомбовая воронка, еще одна, еще две; вон развороченный дом, дома не было, от него осталась одна стена, задняя, ужасающе зубчатая и обгорелая, ставшая бессмысленной. Трамвай шел дальше. Половина квартала бугры битого кирпича; то тут, то там скрученные железные балки, обломки мебели, недогоревшие переплеты дверей, окон, битое стекло; под солнцем стекло вспыхивало, и казалось, что руины все еще горели. «И разбомбили как!.. — произнесла про себя. — В первую ночь войны».

Это был не тот город, который она знала. Не город ее каникул.

Мария доехала до конечной остановки, трамвай возвращался, и она в нем, и снова до последней остановки, в обратном направлении, и опять… Ехать, ехать… Надо же как-то успокоиться.