Синие берега

«Что за люди?» Сразу подумала о выбросившихся на парашютах немецких солдатах, обмундированных в красноармейскую форму, говоривших по-русски. В последние дни всех в городе предупреждали об этом. Трех таких переодетых немцев, рассказывали, поймали на Житомирском шоссе, она видела, как вели их мимо тетиного дома, по Софиевской.

— Сашко! — снова позвал рыжеусый. Он смотрел на девушку, на щеках ее лежал неспокойный свет утреннего солнца. — А Сашко!

— А чего, дядь-Данила? — протяжный голос из чащи. — Чего?

— Невесту тебе нашел.

Мария еще больше встревожилась. Оборвавшийся, недоконченный жест ее говорил об этом.

Рыжеусый заметил, у девушки слишком пронзительные глаза, слишком расширились они, и понял: от испуга это.

— А кто ты будешь? — выплыла на его лице смутная улыбка. — Кто, а?

Улыбка эта ослабила страх Марии. «Нет, может, и не переодетые немцы…»

— Ну, Марийка я… — выжидательно смотрела она на рыжеусого.

— А без ну?

— Ну тоже Марийка…

— Только и всего — Марийка? Маловато для знакомства, а?

Рыжеусый выпрямился. Живот слегка выдавался, и ременная пряжка выпирала, как напоказ. Руки широкие — ну просто две лопаты.

— А откуда-куда?

— Из Киева… в Москву… — со взволнованной пытливостью смотрела Мария на рыжеусого.

— Фью-ю-ю… — с притворным удивлением свистнул рыжеусый, и на его лице напряглись медные скулы. Будто не понял, склонил голову набок. Прямо в Москву?

— Да, — переминалась Мария с ноги на ногу. — Я живу там, пояснила. — На Покровке…

— Ага, вот что, — с грустной усмешкой протянул рыжеусый. — Раз живешь там, то конечно. В Москву? — Он неопределенно посмотрел на нее. — А, может, голуба, на первах населенный пункт поближе наметишь? Нет?

Марии стало не по себе: что за человек — такое время, такое горе и беззаботно пошучивать!.. Определенно немец. Переодетый немец… окончательно уверилась она, и ее охватил страх. Она чувствовала, по носу полз муравей, было щекотно. Но боялась поднять руку и смахнуть муравья.

Между слившимися елями показался белобрысый, долговязый совсем молодой человек. «Не старше меня», — подумала Мария. Лицо у него мягкое, с тихим доверчивым выражением. По всему лицу, будто золотые пылинки, рассыпаны мелкие веснушки. Лоб стягивал, как венчик, бинт, уже побуревший от проступившей и засохшей крови. Бинт почти накрывал белесые брови, едва обозначавшиеся над светлыми спокойными глазами. «Не старше меня», смотрела на него Мария. Какой-то нескладный, длиннорукий, за плечами, как и у рыжеусого, вещевой мешок, на локте плащ-палатка. На коленях, как впечатанные, выдавались болотные пятна. Он остановился против рыжеусого и Марии, поправил винтовку на плече.

— Чего, дядь-Данила? — Но смотрел он на Марию. Смотрел внимательно и — показалось ей — удивленно: должно быть, всегда так смотрел, когда с ним кто-нибудь говорил. — Чего?

— Вот в Москву нас с тобой зовет.

Белобрысый перевел взгляд на рыжеусого, потом взглянул на босые ноги Марии, потом снова посмотрел на рыжеусого. Ничего не сказал.

— Сядем, раз так, — с ласковой усмешкой кивнул рыжеусый.

Что-то успокаивающее почувствовала Мария в голосе, в движениях этого усатого, наверное, добродушного человека с крупным лицом, на котором глубоко врезанные морщины казались вылепленными. Она уже не опасалась его. Она даже улыбнулась: хорошо, сядем, раз так. Но продолжала стоять.

Рыжеусый снял с плеч вещевой мешок, неторопливо опустился на мятую траву, на то самое место, где только что лежала Мария. Она стояла перед ним, ожидая — что будет дальше. «А будет хорошо… И чудачка какая! смущенно подумала о своем испуге в первые минуты. — Свои же… Красноармейцы. Ох и чудачка!..» Трава отогрелась, и ее босым ногам уже не было холодно.

— Садись, давай, хлопцы, — сказал рыжеусый и жестом позвал Марию и Сашу: садитесь.

Саша с робким любопытством разглядывал Марию. Он кинул на землю плащ-палатку, молча показал на нее Марии. Та несмело опустилась, свела колени вместе и медленно натянула подол юбки. Но загорелые плотные икры были Саше видны, он тоже сел, чуть наискось, против Марии.

— Говоришь, Марийка? Так-так, голуба, — раздумчиво произнес рыжеусый, роясь в вещевом мешке. — Значит, Марийка… Марийка… — будто запоминал он. — А я Данила, Дани-ла, — повторил. — Бывший колхозный бригадир. Курск. С Москвой, правда, не по соседству. А с Харьковом точно. Слышала, может, Казачья Лопань? — Руки его все еще что-то перебирали в вещевом мешке. Езды, голуба, до Москвы ночь. С гаком, конечно.