Синие берега

— Может, попалось по дороге «хозяйство Бровченко»?

— На кой нам хрен твое «хозяйство Бровченко»! — со злостью утомления выпалил красноармеец. — Тоже где-нибудь драпает.

— Э, друг… Кроме страху, выходит, ничего и не видишь, — покачал Данила головой. — Ладно, найдем свою часть. Прощевай… Далеко не забирайся, смотри, — съязвил, — вертаться устанешь. Прощевай…

— Эй, ты, «прощевай»… — уже участливо произнес красноармеец. Повороти оглобли, пока не поздно, понял? Сзади немец прет.

— Так он, немец, все время прет. Чего ж ему не переть, если драпаем…

— А, — принял красноармеец насмешливый вид, — вон с этими, — показал на Марию, на Сашу, — немца остановить собираешься? Давай. Давай. Повернулся и нетвердым, усталым шагом побрел по шоссе дальше, на восток.

Данила, и возмущенный и растерянный, смотрел вслед уходившим. «Паникерщики, — пренебрежительно подумал. — С такими остановишь немца, как же! Паникерщики…» Гневно сплюнул, как бы зачеркивая и встречу с теми, уходившими, и то, что сказал ему красноармеец. Так и не довелось узнать обстановку, чтоб сообразить, куда двигаться. Но это не смутило его. Он не сомневался, что наткнется на стрелку-указатель: «Хозяйство Бровченко». Он вернулся к своим размышлениям. «Бровченко на шоссе делать нечего, объяснял самому себе. — Раз занимает оборону, то искать его где-нибудь в лесу или по линии реки. Поверну на лес».

Пересекли шоссе, щербатое, покореженное, взломанное.

Лес начался сразу, грузными елями, кряжистыми соснами.

Данила был уверен, что именно в этом направлении надо искать свой полк: рубеж полка, помнил он, проходил много севернее. Там и под бомбежку попал с Сашком. «Ну полк отступил пусть, такое, что и говорить, возможно, а драпануть чтоб — нет!»

Хотелось есть. Рот наполнялся густой слюной, он проглатывал слюну, но еще сильнее хотелось есть. Через некоторое время во рту снова набиралась слюна. «Молчат хлопцы, — сочувственно посмотрел Данила на Сашу, на Марию. — Идут, а только и думают про харч. Ну что там мясца на один зуб и хлеба кус? Работа же какая…» А нет, не тронет он оставшейся горбушки хлеба. «Энзэ, — покачал головой. — Энзэ». Но о чем бы ни старался думать, перед глазами все время эта мучительная горбушка, будто не в вещмешке она вовсе, а у самого рта, черт бы ее побрал!..

И все-таки сдался. Не помирать же с голоду. Бог даст день, даст и пищу. Не пропадут! А сейчас поесть, сила ногам.

— Поедим, хлопцы.

Он свалил с плеч вещевой мешок, бережно взял горбушку, точными движениями финкой разрезал ее, всем поровну. На траву упали крошки, поднял их, кинул в рот. Жадно, держа хлеб обеими руками, стал жевать.

Мария откусила от ломтя, еще раз откусила, на этот раз быстрее, и стала торопливо есть. Саша исподволь взглянул на нее. «Голодна как! подумал. — Не привыкла еще…» Свой кусок съела даже раньше Данилы, на минуту, а раньше.

— Возьми, — протянул ей Саша недоеденный свой ломоть.

— Нет, Сашенька, миленький, нет… — Она заплакала. Грудь стеснило чувство благодарности, голода, стыда…

Двинулись. Шли лесом вдоль шоссе, все дальше на северо-запад.

— Марийка, возьми, — снова протянул Саша свой кусок хлеба. Он чувствовал обворожительную тяжесть в руке, к глотке все время подкатывал комок. Еще немного, и не выдержит, съест.

— Сашенька, — отвернулась Мария, чтоб не видеть его руки, — нет. Нет!

Так и шел Саша с куском хлеба, зажатым в руке.

По шоссе проносились машины. По шуму движения понял Данила, что машины держали путь в западную сторону. «Вот-те: немец сзади прет… вспомнился красноармеец. — А и наши вот прут, да вперед, на запад…» Настроение поднялось. До шоссе шагов сто.

Они выбрались на опушку. По вечеревшему шоссе на небольшой скорости шли машины. Без фар, втемную. Грузовики с брезентовым верхом, сдвинутым гармошкой, что-то слишком длинные, слишком высокие кузова. Что за черт, и обрывки доносившихся разговоров не русские какие-то, немецкие?! Но машины шли с востока, шли на запад — какие ж могут быть тут немцы! — недоумевал Данила. Выжидательно-тревожно вглядывался, вслушивался. И Саша с Марией вглядывались, вслушивались.

Машины застопорили ход. Вон их сколько вытянулось по шоссе. Захлопали вразнобой дверцы кабин, раздался топот тех, кто выскакивал из кузовов. Должно быть, остановка в пути. Теперь немецкие выкрики, гортанные, резкие, отчетливо перебрасывались от машины к машине. Каски, глубоко надвинутые на головы, не так, как обычно носят красноармейцы, черные автоматы через грудь, долгополые, серо-зеленые, цвета травы, шинели. Немцы. Немцы. Данила, Саша и Мария оцепенели, особенно Мария, даже перестала дышать: настоящие фашисты, которых ни разу в жизни не видела, — неподалеку, несколько шагов и — они. Глаза ее стали широкими, испуганными. До боли прикусила губу. Она не могла устоять на месте, ноги готовы были ринуться в сторону, все равно куда. И она ухватилась за руку Данилы. Рука Данилы, ощутила она, дрожала, и Марию совсем охватило отчаяние. «Конец?.. Конец… Конец!..» Она вглядывалась в лицо Данилы; лицо Данилы на этот раз не внушало успокоения. «Конец! Конец!..»