Синие глаза (рассказы)

Семен вновь открывает глаза и в тусклом свете коптилки видит стоящих полукругом товарищей. Он хочет улыбнуться, но не может. Кажется, все внутри порвано. Кто-то сзади него шепчет: «Фельдшер разбился». Он слышит эти слова и думает: «Теперь никто не спасет». Но от этой мысли не становится страшно. «Ну что ж, значит, все. А вот немцев все-таки прогнали. И уж коль суждено, так хоть на родной земле…»

Прямо перед ним в углу висят три потемневшие от времени иконы. Точно такие образа были в родительском доме. Он вспоминает умершего перед войной отца — седого, бородатого, неласкового, вспоминает хлопотливую, заботливую мать…

«А ведь она, если осталась жива, где-то совсем рядом… Рядом, а вот не узнает, пожалуй, где и как погиб ее сын».

Боль слегка утихает, и Семен осторожно поворачивает голову в сторону, откуда доносится тиканье часов. И чем больше он всматривается в безучастно отсчитывающие минуты ходики, тем тверже становится его убеждение, что он уже не раз видел их. Ну, конечно. Точно такие ходики купил когда-то в сельпо отец. Тот же рисунок над циферблатом: молодой тракторист, держась одной рукой за руль, другой приветливо машет девушкам в красных косынках, с граблями на плечах. И снопы… много желтых снопов на густо-синем фоне неба. А вместо гири на цепочке висит старый тяжелый замок.

«Откуда они здесь? — удивляется Семен. — Может, я сплю?»

Он протягивает руку и чувствует на полу холодную воду: это растаял снег с валенок десантников. Семен снова смежает веки: так лучше, спокойнее.

У стола хлопочет хозяйка. Она ставит на стол, покрытый дырявой клеенкой, кувшин с молоком, нарезает большими ломтями тяжелый ржаной хлеб. Затем приносит чугунок с картошкой, миску соленых грибов. Глядя на спины десантников, женщина тяжело вздыхает.

— Поди, и его мать дожидается. А он тутытька, бедняга.

Один из десантников перевязывает Семену рану. Бинт быстро пропитывается кровью, а Семен широко раскрытыми глазами смотрит на бревенчатый потолок и тихо стонет. Потом шепчет, с трудом шевеля пересохшими, жесткими губами…

— Ничего, ребята… На своей земле… смоленской…

Присевший на корточки рядом с Семеном солдат гладит его белую, холодную руку. Кое-кто из стоящих вокруг товарищей отворачивается.

А хозяйка, накрыв стол, стоит в стороне, сложив на животе темные жилистые руки, смотрит на эту печальную группу людей со странными, очень короткими ружьями с какими-то круглыми железными коробками на них.

«Ироды окаянные, — думает она о немцах. — Чтоб вы все как есть пропадом пропали…» Мысли ее невольно переносятся к неизвестно где воюющему, а быть может, уже и погибшему сыну, и женщина снова и снова тяжело вздыхает.

Семен просит пить. Один из парашютистов спрашивает у хозяйки, где взять воды, но она сама поспешно направляется к кадушке с водой. В руках у нее старая медная кружка, на которой ее сын, будучи еще белобрысым мальчонкой, неумело выцарапал гвоздем свое имя.

Женщина подает кружку одному из солдат, а сама опять отходит в сторону. Нет, не может она больше смотреть, как умирают люди. Уж больно много смерти и крови довелось ей увидеть за последнее время.

А Семен, которого, поддерживая ладонью затылок, поит водой сержант, вдруг откидывает назад голову и протягивает руку к кружке. Он берет ее, разглядывает неумело нацарапанные буквы и не замечает, что вода льется на грудь. Глаза у него мутнеют, и он делает свободной рукой жест, прося расступиться стоящих вокруг товарищей. Опираясь на локоть, силится подняться, но от острой боли вскрикивает и падает, теряя сознание.

…Как приятно бегать босиком по шелковистой мураве. В небе плывут белые-белые облака: одно, точно огромная конская голова с развевающейся гривой, другое похоже на сидящего в задумчивости человека, третье напоминает корабль, какой он видел на рисунке в книжке старшей сестренки. Приветливо машут маленькому Сене своими тонкими ветвями березы, а ветерок ласково треплет золотистые волосы.

Вот только бы не встретить этого гадкого гусака. Вечно он норовит больно-пребольно ущипнуть зазевавшегося мальца, и беда, если не убежишь вовремя.

Но гусь — тут как тут… Вытянув шею и злобно шипя, он уже несется к Сене. Еще мгновение, и он впивается своим железным клювом в живот. Кажется, сейчас он вырвет все внутренности.

Как больно, ой, как больно…

Семен бредит… Задыхаясь, он хрипло зовет на помощь мать:

— Маменька… Опять этот гусь… Прогони его… Прогони… Маменька…

Женщина напряженно вслушивается в отрывистую речь, бледнеет, хватается рукой за грудь — и вдруг с криком бросается к раненому солдату:

— Родимый мой… Сямченок!

* * *

Когда Семен снова пришел в сознание, он лежал на широкой деревянной кровати. Через маленькое оконце в комнату лился яркий солнечный свет. У изголовья постели сидела мать, а за столом радист что-то выстукивал ключом под тихую диктовку капитана — командира отряда.

Увидев, что сын открыл глаза, мать склонилась к его лицу; по морщинистой щеке женщины медленно катилась слеза.

— Сынок мой, родимый… Больно тебе…

Семен стиснул зубы, чтобы не застонать от жгучей боли. Широко открытыми глазами посмотрел на мать.