Синие горы

— Хто ево знат. Неместный же он, не забайкальский. Это мы тут всех приветим, пригреем, простим. А он родом с Иркутска. Рассказывал, мол, в Гражданскую колчаковцы набрали в отряд всех, кого поймали. Он с ними в теплушках добрался до Омска, там стояли два месяца. Убёг, да не в Иркутск, на родину, а в Забайкалье, чтобы снова не загребли ни красные, ни белые. Стал у нас тут работать на шахте. На хорошем счету, награды вон за уголёк. Колчака я ему в сердцах иногда всё ж припоминаю. Сначала-то думала — уйду, брошу его, а куда бросишься одна тогда? Кто кормить нас будет? Жить где? А потом свыклось. Старшие пристроены, в городе, а ты у меня как свет в окошке, доченька — поскрёбушек.

Наутро Ольга собралась в школу. Мать ходила по кухне тихонько, будто тень какая. Не поднимая глаз, напоила чаем Александра и Ольку. Та, наскоро выпив стакан чая, остановила отца, который, надев награды, собрался идти в школу с нею по документы и легко объявила:

— Не ходи, отец. Не поеду я отсюда. Тяжело маме будет. Одну дочку она потеряла да вторую. Не смогу я её оставить.

Понял всё Александр. Даже не стал уговаривать. Обнял, отвёл в сторону:

— Спасибо, что назвала отцом. Боялся этого не услышать. Я… понимаю тебя. Но ты знай, что я у тебя есть, всегда жду. Поедешь куда учиться — помогать буду. А может, потом как раз и учиться к нам приедешь? У нас и на врача, и на учителя можно выучиться. Слышишь меня, дочка?

— Остаёшься? И правильно, — выдохнул Николай Григорьевич. — Как мы тут без тебя, — резко шагнул за печь, присев, закурил и судорожно выдохнул дым в приоткрытую топку. И от дымка ли, от жара ли заслезились глаза старика…

Апостол Пётр… Филиппыч

— От придумали! От придумали! Об чём бы ни говорили, всё про эту корону! — Филиппыч сердито сплюнул, и, бросив пульт в угол диванчика, пошёл на кухню, к жене.

— Ворону? Опеть прилетела? — Супруга, давно слегка глуховатая, что-то увлечённо намешивала в тазике, наверное, опять гоношила тесто.

— Сама ты ворона, Господи, прости… — беззлобно буркнул Филиппыч. Со своей Ниной Георгиевной душа в душу прожил уже почти шестьдесят годков. И сам не Ален Делон, и её менять на годом посвежее уже и резона не было. А если серьёзно, то, считай, все шестьдесят и ждала его из рейсов. Если знала, что вернётся поздно, не спала, пока свет его фар не мазанёт своей яркой кистью по окошкам избы. Покуда он ворота раскрывает да машину в ограду загоняет, она уж и чайник сгоношит. Чудом откуда-то горячее спроворит, на стол ставит. Волшебница, да и только, Нинуха его родненькая. К нему всю жизнь уважительно: «Петро» да «Батька», как ребятишки звали. Ребятишки уж сами давно батьки, живут отдельно, а они с Георгиевной теперь сами себе, радуют друг дружку.

Ворона-то, к слову, была у них знакомая. Считай, каждый день прилетит в огород, кругами ходит вокруг собачьей миски. Потом ковыляет в край огорода. Старый пёс Верный, возмущённый покушением на его корм, идёт за вороной потихоньку. Потом, не утерпев, как пацан, мчится и гонит воровку до края огорода. Ворона, неожиданно легко взлетев, возвращается по воздуху к чашке и уворовывает что-то оттуда, пока уставший Верный плетётся обратно, свесив набок язык.

— Дак чо ворона-то? — Старушка домесила тесто и уже сноровисто лепила какие-то лепёшки, раскладывая их любовно на металлическом листике, затейливо шлёпая в серединку каждой ложку голубицы.

— Корона, говорю. Всё про эту болезнь в телевизоре-то. Голова кругом! Бывало, концерт какой, кубанский хор, к примеру, или картину какую дельную покажут. Я б щас «Дальнобойщиков» ещё раз поглядел.

— Вот ты на дальнобой-то не насмотрелся на работе… Неужто всё ишо охота? — жалеючи, как на ребёнка несмышлёного, смотрит на него Нина. — Дома чистенько, валенки тёплые, мёрзнуть нужды нету. Што вот тебя куда-то тянет-то?

— Молчи ты. «Тё-ё-ёпленько». Чо бы понимала? Там только в гараж зайдёшь, такой дух родной. А уж если в кабину сел да дорогу увидел, дак петь охота. Конечно, поездил бы ишо, да начальству видней. Видимо, опасаются, чтобы «кондратий» по дороге не схватил, — невесело улыбнулся Филиппыч.

Нина Георгиевна понимающе кивнула головой. У Филиппыча уже второй десяток лет стоит кардиостимулятор. Рейсы свои давно откатал с лихвой, после пенсии ещё две пятилетки проездил. Частник сильно не спрашивает паспорт, лишь бы все водительские категории были. У молодых пижонов по нынешним временам новая тачка, да не первая, а категория водительская одна, да и то порой «левая», купленная. И зовёт их старик чаще «водятлы». Звание «шофёр» заслужить надо. Вот и с ним не спешили расставаться, тянули, всё уголёк в комхоз возил.

Руки у Филиппыча, как пиджак с орденскими колодками у ветерана, всё выдают. Чёрные руки у него. Сколько уж лет как на отдыхе, а въевшийся мазут не отошёл у ногтей. Да и разбитые пальцы никуда не спрячешь. В общем, две почерневшие пятерни, каждая из которых спокойно закрывает полностью кепочку-восьмиклинку — подтверждение пролетарско-водительского прошлого.