Синий аметист

— Конституция, — слегка повысил голос Сарафоглу, продолжая говорить на турецком, — это главный закон оттоманского государства, который создан не для Константинопольской конференции, а уходит корнями еще в Хаттихумаюн[10] и обеспечивает равноправие всем подданным империи. Никто не имеет права нарушить этот принцип, будь он хоть сам Мидхат-паша!

— Да, все эти принципы ваш народ испытал на собственной шкуре в прошлом году, — заметила мисс Пиэрс по-английски, бросив красноречивый взгляд на Сарафоглу.

— Мисс, — церемонно вставил Сарафоглу, — мы говорим об ошибках Мидхат-паши, вы же переносите вопрос в гораздо более широкую и, должен вам сказать, весьма наклонную плоскость.

Амурат понимал только то, что говорил Сарафоглу. Он никак не мог взять в толк, чем англичанка так прогневала члена его правительства. Твердый последователь реформаторских идей Мидхат-паши, он чрезвычайно болезненно пережил факт свержения великого везиря и сейчас слушал высокопарную речь Сарафоглу, прикрыв глаза. «Вот такие, как этот надутый индюк, все портят, — думал он. — А завтра, если только Мидхат вернется, он первым же встретит его хвалебственной речью».

Приветствуя в душе все новое и передовое в Европе, Амурат ненавидел многочисленных иностранцев, которые вот уже несколько десятилетий активно вмешивались в общественные и военные дела Турции. Он взглянул на своих соотечественников. Мютесариф и его помощник были всецело поглощены содержимым своих тарелок и не обращали никакого внимания на разговор. Амурат с досадой повернулся к Сарафоглу, который на турецком языке продолжал убеждать англичанку в том, что султанские реформы последних двадцати лет чрезвычайно демократичны. «Истинное несчастье Турции в том, что политикой у нас ведают чужеземцы», — с раздражением подумал бей…

— Хорошо, господин Сарафоглу, — ответила англичанка, — но я не понимаю, в чем эти реформы облагодетельствуют народ, а также не вижу, чтобы народ, пусть даже только правоверные, участвовал в этом демократичном, по вашим словам, управлении.

— Все очень просто, мисс Пиэрс, — усмехнулся Сарафоглу, — хорошее правление — это такое, которое заботится о народе, о его спокойствии и благоденствии, стремится установить порядок в государстве и мир — за его пределами.

— Ты скажи ей, Сарафоглу, — вмешался хаджи Стойо по-болгарски, — что если в государстве нет шума, газет и разврата, значит, все в порядке. Если она это поймет, остальное просто. Все тихо и спокойно… Так-то…

— Да, только в прошлом году, аккурат в это время, какая лихорадка нас колотила, — подал голос Христофоров и покачал головой.

— А ты, голь перекатная, молчи, — презрительно огрызнулся хаджи Стойо. — Лучше б долги свои подсчитал…

Сарафоглу поднял руку, как бы останавливая спорящих, и продолжал объяснять мисс Пиэрс:

— Вы хотите искусственно отделить в государстве мусульманское население от христиан. Но, позвольте, государственная политика дает им абсолютно одинаковые права, причем права гарантированные. Я считаю, что о подлинном правлении страной можно говорить тогда, когда оно обеспечивает народу мир и спокойствие. Именно таково правление султана. Так чего же вы еще хотите? Что другое называете демократией?

— Не можете убедить меня, господин Сарафоглу, что при отсутствии какой бы то ни было формы участия народа в управлении можно говорить о демократии, — ответила англичанка.

— Мисс Пиэрс, желание бога — это воля народа, а падишах его наместник на земле, — сказал Сарафоглу и отпил из бокала, как бы говоря, что этот сокрушительный удар означает конец спора. Потом многозначительно посмотрел на Амурата. Турок ответил ему холодным, ничего не выражающим взглядом.

— О, сколь бы набожным я ни был, — воскликнул Жан Петри, — подобными доводами трудно убедить. Европа девятнадцатого века — это Европа идей, господин Сарафоглу, прошу не забывать об этом. А эпидемия идей самая быстрая и самая страшная для человечества и предотвратить ее невозможно.

— Но мы все же постараемся предотвратить появление этих ваших идей у нас, господин Петри, — с усмешкой отпарировал Сарафоглу.

— А мне сдается, что человечеству нужны не идеи, а машины, — вступил в спор Палазов, раздраженно оставляя на тарелке вилку и нож… — Все несчастья прошлого года — как раз от идей, а не от чего-то другого… Идеи еще никогда никого не накормили.

— Вы не правы, господин Палазов, — спокойно возразил Жан Петри. — Идеи рождают машины, а машины, в свою очередь, новые идеи… Потом эти идеи могут уничтожить машины или создать новые… Зависит от обстановки… — И журналист хитро подмигнул фабриканту.

Палазов понял, что француз намекает на довольно частую поломку станков в Англии, но намек, адресованный лично ему, возмутил его.

— Ничего, — желчно засмеялся он. — Это поправимо. Вон, как у нас. В прошлом году шумели, стреляли, дым коромыслом… А как загорелась земля под ногами, сразу поутихли…

— Господин! — гневно выкрикнул Павел Данов, и глаза его вспыхнули негодованием. — Это не делает вам чести так говорить о своем народе!