Синий дым

– Кто? Я, например. И все женщины, наверное. Подсознательно, по крайней мере. Потому что нам нужен уют и тепло. А на просторе – ветер. И простор… Простор забирает у нас любимых. Поэтому женщины ненавидят простор. Они просто ревнуют. Ваша жена любила космос?

– Не знаю. Ведь она…

– Она была с вами, я знаю. Я много читала о полете «Икара». Мне, кажется, она ушла в космос ради вас. Она хотела быть первой, а не второй вашей любовью. Вы очень ее любили?

– Да, Джой. Очень.

– Вы счастливый. А мне вот как-то не пришлось. Я пробовала любить… Но как-то не получилось.

Они сидели у самого края скалы, свесив ноги в пропасть, и Тэдди задумчиво бросал плоские камешки вниз, на косу. Камешек, вращаясь, как пропеллер, взлетал сначала вверх, а потом, описав «мертвую петлю», резко шел вниз и несколько секунд падал в тени скалы гаснущей белой звездой.

– Я люблю лес, – продолжала Джой. – Нигде я так хорошо не чувствую себя, как в лесу. Это, наверное, зов предков, как говорят. Я родилась здесь, во Флориде. И во мне течет индейская кровь. Моя мать была из племени семинолов. Семинолы – аборигены флоридских лесов.

– А ваш отец?

– Отца я не помню, я родилась уже после его гибели. А мать умерла через три года после моего рождения. Она не могла жить без отца. Она умерла от тоски. Ее звали Лили, но у нее было индейское имя Чакайя, что значит «Сердце, рожденное любить»…

– Кем был ваш отец?

– Астронавтом, Эдвард.

Тэдди от неожиданности выронил камешек.

– Астронавтом?

– Да. Почему это вас удивляет?

– Нет. Просто… коллега.

– Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец – Гарольд Митчэлл…

Тэдди тряхнуло, словно под ним сработала катапульта.

– Что с вами, Эдвард? Вы мне не верите? Но у меня же фамилия отца – Джой Митчэлл. Мой отец погиб на Марсе, на Малом Сырте. Я выросла у доктора Солсбери. Он был большим другом моего отца и матери. Он так и остался на всю жизнь холостяком. Я подозреваю, что он любил мою маму.

Джой исподлобья озорно взглянула на растерянного пилота.

– Но мама предпочла астронавта. Ведь у вас романтическая профессия, и это безотказно покоряет слабые женские сердца…

Но Тэдди почти не слышал ее. Как это сказал тогда Клаус? «И есть еще одна причина, сынок. Но о ней знают только два человека. И больше никто никогда не узнает…»

– Постойте, Джой, постойте… А вы знаете человека… словом, вы знаете Германа Клауса?

Джой удивленно пожала плечами:

– Дядюшку Клауса? Конечно! Это же родственник отца. Солсбери разыскал его где-то за тридевять земель, когда мне было уже около двадцати. Дядя Клаус плакал, когда мы встретились… Он очень хороший, дядя Клаус. Он меня очень любит. И для меня он как отец. Он и Солсбери… Два отца…

Горизонт двинулся на Тэдди. Лезвие сверкало теперь угрожающе остро. И зловещий отсвет приобрели теперь океанская даль и полосы мангровых зарослей, и даже в движеньях мальчишек, наклоняющихся за устрицами, была какая-то тоскливая предопределенность.

Это Солсбери спас Гарри Митчэлла. Спас своего удачливого соперника, потому что был его другом. А ведь возрожденный в облике бармена Германа Клауса астронавт Гарри Митчэлл совершил не менее героическое – он отказался от самого дорогого, что у него было на Земле, – от дочери. Потому что Джой уже похоронила отца, и Солсбери стал ей отцом. Вот она, причина – Гарри Митчэлл остался Германом Клаусом, чтобы не лишать Солсбери последней радости. Потому что для доктора Джой была не только приемной дочерью, но и дважды потерянной Лили.

Да, Клаус поступил как настоящий мужчина. Он понял, что поздно что-либо менять. Слишком поздно.

– Слишком поздно…

Он лежал на спине, сплетя под головою руки, и смотрел в пустое небо. Он пытался вспомнить Нэпни такой, какой она была перед отлетом «Икара». И не мог.

На щеку упали мягкие волосы, и серые глаза, в которых уже наливалась горячая влага, заслонили небо.

– Простите меня, Эдвард. Я виновата. Я не должна была…

Пилот закрыл глаза, и все исчезло. Тугой комок больно и сладко подкатывал к горлу, хотелось чего-то неведомого и не хотелось дышать.

– Назови меня еще раз Тэдди. Если можешь.

– Тэдди…

И уже не было ничего вокруг, и он летел в серебряной эдустоте, слыша свой собственный внезапно охрипший голос:

– Джой… Счастье… Я люблю тебя. Я целую вечность не говорил никому этих слов. Я убрал их на самое дно души, потому что думал, что они мне никогда больше не понадобятся. Но ты… Я люблю тебя, Джой.

Волосы перестали щекотать щеку, и Тэдди, не открывая глаз, заговорил лихорадочно и сбивчиво: