Синий дым

Между двумя поколениями бунинских друзей шла напряженная «борьба за Бунина». Когда представилась возможность взять советский паспорт, Бунин его не взял. Теперь это уже не объяснялось его пресловутой довоенной «непримиримостью». Вот что он говорил Л. Зурову — Леонид рассказал мне: «Я глубокий старик, и начать жизнь по-новому — поздно. Новую Россию я не знаю, а, вернувшись, изучать ее прежде, чем писать, у меня нет времени. Не советую и вам возвращаться, Вы тоже уж не молоды. У вас здесь пять книг, по-моему. У вас хорошая пресса, вы создали свое имя, а если вы поедете, все нужно будет похерить, там ваших книг не примут, нужно будет сначала узнать и изучить жизнь, а потом уж писать, и кто знает, что получится?» — Леня задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Знаешь Юра может быть, старик и прав…» Я думаю, Зуров ошибся. Ант. Ладинский попал на Родину раньше меня и был на три-четыре года старше. Очень жалко, что замечательные стихи его не нашли отклика на Родине, но он переиздал и издал три своих исторических романа, напечатанных еще за рубежом, а четвертый написал уже в Москве и был принят в Союз писателей СССР. Правда, ему очень помогла его московский друг, замечательный человек, научный сотрудник библиотечного музея Полина Львовна Вайншенкер. Несомненно, ее же заботой и трудами все три романа вышли посмертно, одной книгой в 900 страниц! Не говоря уже о многотысячных тиражах.

Еще один эпизод из биографии Бунина. Я уже говорил, что до войны Бунин был крепеньким орешком «непримиримости», весьма безрассудным, и кто бы мог подумать, что настанет время (1946 г.), когда по приглашению посла СССР во Франции

А.Е. Богомолова Бунин поедет в сопровождении близкого ему человека — писателя Н. Рощина, вернувшегося в Союз с первой очередью — в качестве гостя в Советское Посольство на улице Греналь.

Через несколько дней я пришел к Буниным. Оказалось, что Иван Алексеевич уже поужинал и ушел в свою комнату. Я принес с собой бутылку водки и какую-то закуску. Из бунинской комнаты раздалось:

— Кто пришел?

— Юра Софиев, — ответила Вера Николаевна.

— «Осетины шумно обступили меня и требовали на водку», — в шутливом настроении Иван Алексеевич непременно обрушивал на меня цитату из лермонтовской «Бэлы», виной тому была моя кавказская фамилия, хотя никакого отношения к осетинам я не имел. Через несколько минут он вышел из комнаты, извинился за свой халат. Сел он напротив меня на диван, скрестив под себя ноги, на голове у него была не то ермолка, не то тюбетейка, и в этой позе, в этом халате он показался мне древним татарским ханом. Мы чокнулись и выпили по рюмке водки. Закусили.

— Ну, рассказывайте, как прошло свидание с Богомоловым?

— Да, да, очень хорошо! Мой посол позвал меня, и я, конечно, поехал.

Бунин употребил эту фразу: «мой посол».

— Прием был очень радушным, Богомолов был безукоризненно тактичен, не касался политики. Под конец спросил меня: «Ну что, Иван Алексеевич, очень соскучились по России?» — Я ответил: «Очень, очень соскучился, Александр Евдокимович!»

Я знал, что деловой разговор шел об издании сочинений Бунина в Советском Союзе, но говорили, что по этому поводу получилась какая-то размолвка. Сам Бунин ни слова не сказал, а я, разумеется, расспрашивать не счел возможным*.

*[В одном из рукописных вариантов отец пишет, что Бунин настаивал на том, чтобы печатать его произведения без единого изменения и притом только по старой орфографии. В этой связи вот выдержка из воспоминаний Рощина о Бунине (1956 г.), машинописную рукопись которых я нашел в архиве отца: «…Бунин, говоривший о себе что если в его тексте убрать запятую, то ему станет физически больно как если бы у него вырвать ноготь, написал в Москву бестактное письмо, в котором под угрозой обращения в международный суд требовал согласовать текст сборника своего собрания сочинений в берлинском издательстве «Петрополис»… Издание было приостановлено». — прим. И. Софиева.]

В 1950 году Бунину исполнилось 80 лет. В этот день на улице Оффенбах шло паломничество. Народу в квартире было полно. Приходили, поздравляли, уходили. Писатели, художники, артисты, композиторы, общественные деятели, ученые, просто друзья и знакомые приносили свои поздравления и добрые пожелания великому русскому писателю. Этот почтительный людской поток, несомненно, утомлял Ивана Алексеевича. Вера Николаевна ходила по квартире с тревожным и страдальческим видом, стараясь пропустить как можно меньше народу в комнату юбиляра. Как обычно, в старой парижской квартире, в комнате Ивана Алексеевича горел камин.