Синий и золотой

— Ты невозможен, — сказал он.

— Строго говоря, нет. Весьма маловероятен, но…

— Ты отправил стражника в госпиталь, — Фока был не в настроении для шуток. — Другой потерял два нижних зуба, — он сделал паузу и посмотрел на меня. — Где ты научился так бить? — спросил он. — Не в университете.

— Вроде как по ходу дела научился, — честно ответил я. — Слушай, мне правда жаль насчет стражей. Это не было…

— Специально? — он покачал головой. — Ну, они наименьшая наша проблема, — он взял лист бумаги и помахал им. — Знаешь, что это?

— Просвети меня.

— Это ордер дружественной выдачи, — сказал он, и я увидел, что его лицо было молочно-белым. — Подписан и запечатан мезантинским поверенным, выдвигает обвинения в подлоге, подстрекательстве к мятежу и подделке денег. Знаешь, что это означает?

Другими словами, экстрадиция. Я с большим трудом сохранил непроницаемое лицо.

— Ты не позволишь им меня забрать, — сказал я.

На мгновение он закрыл глаза.

— Я и правда не вижу выбора, — сказал он. — Это правильно оформленный ордер, у нас действующая конвенция, они знают, что ты здесь, и они пошли в Сенат, а не лично ко мне. Если я попытаюсь это похоронить, у Стремления будет моя голова на пике.

Я не смел посмотреть ему в глаза, так что сконцентрировался на маленьком лепном крапивнике прямо над его головой. Казалось, будто он мне поет. Экстрадиция: меня формально передадут у Северных врат под охрану трех или четырех вооруженных курьеров. Я уйду тихо. Рано или поздно мы остановимся в таверне, почтовой или дорожной станции. Комок pulveus fulminans отправляется в огонь, я отправляюсь в окно, свободный и вольный. Конечно, большинство крупных правительств неплохо меня знают к этому моменту, будет обыск, включая полости тела. Но если выбирать между достоинством, удобством и моей жизнью — не о чем думать. Вы легко можете спрятать там, где солнце не светит, достаточно pulveus fulminans, чтобы снести стену.

— Прошу, — сказал я. — Не позволяй им этого сделать. В Мезентине виселица за чеканку монет.

— Нужно было раньше думать, — он сделал паузу. — Ты и правда это делал.

Я кивнул. Я завел правило говорить правду, когда мне это ничего особенного не стоит.

— Я голодал, — сказал я. — Встретил людей в баре. Они сказали, что это для украшений, не подделки.

— Нино, ты идиот, — в его голосе было нечто, нечто настолько близкое к настоящему чувству, что на секунду мне физически стало плохо. — Что я могу сделать? Давай, ты же гений. Предложи что-нибудь.

— Я не юрист, — сказал я. — Спроси профессионалов, ты им за это платишь.

— Уже спросил, — отрезал он, чуть повернув голову, чтобы не встречать мой взгляд. — Ни черта не смогли придумать. Лучшее, что пришло им в голову — это заявление о неподсудности духовенства. Но это не сработает, если только не устроить все на земле Мезентина.

Неподсудность духовенства, думал я, а вот это хитро. Мне нравилось. Никогда раньше не был священником.

— Это сработает?

Он нахмурился, верный признак глубокой концентрации.

— Они так считают, — сказал он. — Конвенции четыре сотни лет, она была предназначена для защиты наших миссионеров, когда они впутывались в неприятности, проповедуя свержение Гильдий, но она все еще в силе и отдельно затрагивает призыв к мятежу и связанные нарушения. Так что, да, наверное.

— Значит, ты можешь меня вытащить.

— Только, если позволю тебя сначала забрать, — он помассировал глаза, словно не спал три дня. — Эти ублюдки в Стремлении, — сказал он, — используют тебя, чтобы добраться до меня. Могу на что угодно поспорить, это они подговорили мезентинцев.

— Давай подумаем об этом, — сказал я своим лучшим серьезным голосом. — Если ты попробуешь все это похоронить, как ты говорил, то сыграешь им на руку и у тебя будет конституционный кризис. Если мы подчинимся, в соответствии с процедурой, честно и без обмана, ты сможешь меня вытащить и в тоже время напакостить Стремлению, — я пожал плечами. — Как по мне, довольно просто, — сказал я. — Я пойду.

Он сидел тихо и неподвижно, и мне пришлось сделать усилие, чтоб не забывать дышать. Затем он, видимо, пришел к решению, затем отказался от него.

— Вот и говори о выборе времени, — сказал он. — Когда ты так близко…

Говоря это, он поднял глаза. В тюремном бараке в Фронтис Тропе мы играли в карточную игру. Я забыл ее название, но в игре есть момент, когда у вас появляется возможность специально дать увидеть другим игрокам ваши карты. Никогда не играл в нее против Фоки, но могу поспорить, он был бы очень хорош в ней.