Синий краб

— Было письмо… А она все равно ревет. Видела сон, будто отец в колодец упал. Говорит, теперь убьют.

— Наша мама тоже сон видела, когда папке руку оторвало, — сказал Стасик.

— Ему и без руки можно работать, директором-то, — хмуро заметил Пашка. — А у нас отец столяр. Куда он, если оторвет…

— А с голубями что? Жарить будем? — спросил я, чтобы скорей отвлечь Пашку.

— Масло тогда надо, — сказал он. — У вас есть?

Я не знал. Кажется, кончилось.

— Мамка карточку на жиры продала. — объяснил Пашка. — Все равно не отоваривают.

— Лучше похлебку на костре сварим, — предложил я. — С укропом.

Мне вдруг очень захотелось попробовать мясную похлебку с укропом.

— Где его взять, укроп-то?

— За сараем растет, где в прошлом году огород был.

— У-у… — сказал Стасик. За сараем были могучие репьи. Конечно, Стасик жалел штаны.

Я хмыкнул. Потому что не боялся колючек.

Путь до мельницы был не близкий. Сначала мы шли по горячему от солнца деревянному мосту. Пашка плевался и подпрыгивал: доски обжигали его голые пятки. За мостом потянулись переулки заречной слободы. В канавах стояли кудлатые козы и лениво жевали желтые стебли «пастушьей сумки». Когда мы проходили мимо, козы переставали жевать и провожали нас печальными глазами.

Один из переулков привел нас к переезду с полосатым брусом на столбиках, с зеленым и красным фонарями. Мы нырнули под шлагбаум и зашагали по шпалам, на обращая внимания на сердитые крики худой старухи-стрелочницы.

Августовское солнце жарило спину. После похода за сарай руки и ноги зудели. Глаза щипало: рельсы сияли, и казалось, что они скоро расплавятся. На шпалах блестели жидкие черные капли — не то деготь, не то смола. Подошвы растоптанных брезентовых полуботинок прилипали.

— Еще с километр — и всё, — пообещал Пашка.

— Лучше бы дома сидели, — оттопырив губу, — заговорил Стасик. Лицо его покраснело, и смешная белобрысая челка прилипла к мокрому лбу…

— Ну и сидел бы, — равнодушно заметил Пашка. — За уши тебя не тянули… Вон Алешка и то не ноет.

— Почему «и то»? — огрызнулся я.

— Потому что восемь лет. А ему-то уже скоро двенадцать.

Я сказал:

— Не восемь, а девять почти…

— Засунуть бы вас в мои штаны, — пожаловался Стаська.

Я моча позлорадствовал. Говорить не хотелось, потому что от жары звенело в голове, сквозь дырявую подошву в полуботинок набились крошки шлака. Но я равномерно шагал дальше, прихрамывая и глядя на мелькающие под ногами шпалы. Охота на голубей уже не казалась интересной. Только мысль о похлебке подбадривала. Есть-то хотелось. Как всегда…

По сторонам потянулись снегозащитные полосы — низкие, но густые ряды желтой акации.

— Айда! — Пашка круто свернул и, расталкивая упругие ветви, полез в самую чащу кустарника.

— Во… тут…

Сквозь завесу мелких листьев ничего не было видно, и я пролез вперед.

— Не дрыгайся, куда прешь, — прошипел Пашка. Видимо, уже начиналась охота.

— А где мельница? — прошептал я, потому что ожидал увидеть бревенчатую башню с размашистым крестом ветряных крыльев.

— Перед тобой мельница, — тихо сказал Пашка. — Проснись.

Шагах в пятидесяти поднималось кирпичное здание с узкими зарешеченными окнами, с треугольными зубцами наверху и с круглой башенкой на одном из углов.

От кустов это здание отделял вытоптанный пустырь.

— На крепость похоже, — сказал я.

Пашка, видимо, счел это сравнение удачным. Снисходительно буркнул:

— Вроде…

— Ага, — поддержал Стасик. — Здорово похоже. У нас такая картинка есть дома: крепость на горе, а внизу какая-то тетка сидит, длинноволосая и с гитарой…

В кустах было не так жарко. Мы посидели в них, как в засаде. Вытащили рогатки.

— Дашь стрельнуть из твоей? — шепнул Пашка.

— Дам… А голуби где?

— Они сюда прилетают. Будут, обожди…

Но голуби не прилетали.

Стаська заворочался за соседним кустом, и оттуда донеслось:

— Черта с два они прилетят.

Я тоже не верил, что мы увидим голубей. Но было хорошо сидеть просто так, в тени, а не шагать по жаре, считая горячие шпалы. Правда, сначала пожелтевшие стручки кололи шею, а за ворот сыпались сухие листья, но я догадался: поднял воротник матроски.

Я вытянул гудящие ноги и прислонился к узловатому стволику акации.

От мельницы доносился еле слышный ровный шум. Он убаюкивал. Сквозь листья был виден пустырь и кусты бурьяна. Они казались светло-серыми, словно поседевшими. Небо тоже постепенно стало светло-серым, затянулось тонкой пеленой. Солнце пожелтело. Почему-то думалось, что и на земле, и в воздухе все затянуто мучной пылью.

Здание мельницы было громадным и, наверно, сплошь набитым мешками с мукой. И можно было напечь из этой муки тысячи буханок. Или миллионы. Чтобы увезти хлеб к магазину, придется вызывать целый поезд повозок. Сонные кобылы неторопливо потянут скрипучие телеги с деревянными ларями, от которых пахнет теплыми булками…

Маленький, черный как цыганенок, Южка — сын нашей соседки — увидев повозку, всегда говорил:

— Опять повезли целую халабудину.

Что такое «халабудина», никто не понимал, но Южку не спрашивали. Он все равно не отвечал, только следил за повозкой большущими серо-коричневыми глазами…

А может, голуби все-таки прилетят?