Синий мир

— Меня и самого смущало это, — признался Гранин, — пока я не сообразил, что просто-напросто не учитываю особенностей этого третьего кирпичика. Если «да» и «нет» — это самые настоящие глупые кирпичи, то «отрицание отрицания», ни «да», ни «нет» — нечто гибкое, многоликое, могущее в итоге превратиться во все, что угодно. Мозг мне представляется теперь не просто устройством уникальной сложности, но и сложно-иерархической суммой многих логических подсистем, в каждой из которых проблема рассматривается с разных точек зрения и на различных уровнях обобщенности. Если в одной подсистеме не получено радикальных «да» и «нет», проблема передается в следующую, и там это «ни да, ни нет» рассматривается заново. Я думаю, что озарение, вдохновение — называй это, как хочешь — состоит по существу в расширении сферы троичного кода в нашем мозгу, в создании новых, дотоле несуществовавших и, увы, неустойчивых логических подсистем.

Некоторое время мы шли молча.

— А ты представляешь, какая это возня — перевести все эти мысли на строгий язык математики? — высказал я вслух вдруг пришедшую в голову мысль.

— Да, — без всякого энтузиазма согласился Гранин. И засмеялся, ободряюще тряхнув меня за плечо: — Ничего! Помощники найдутся!

9

На следующий день после того памятного вечера, когда мы с Сергеем ходили по гостям, а потом гуляли под дождем, я вернулся с работы усталый, с тяжелой головой. Гранин лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Скосив на меня глаза, он спросил:

— Жив?

— Жив, — не совсем уверенно ответил я.

Скинув верхнюю одежду, я прошел на кухню, выпил две больших чашки крепкого холодного чая, а потом присел рядом с Сергеем и рассеянно спросил:

— Как дела?

— Да вот, еду, — ответил он неопределенно, покосился на меня и сердито закончил, — в Новосибирск!

— В Новосибирск? — удивился я. — Это еще зачем?

— Какая-то конференция в Новосибирском филиале, вот и все.

Некоторое время я смотрел на него, с трудом переваривая смысл его слов.

— Но тебе же нельзя ехать!

Сергей молча передернул плечами.

— Тебе нельзя ехать! — уже зло сказал я. — Ты на пороге большого открытия и надо ковать железо, пока оно горячо!

— Кого это интересует, — с досадой проговорил Сергей, глядя в стену.

— Как это кого? — взбеленился я. — Это должно всех интересовать. Всех, понимаешь?

— Ты думаешь я не пробовал отказаться? — покосился на меня Сергей. — Некому больше ехать, вот и весь сказ. У одного болеет жена, другой загружен лекциями, третий готовится к защите, четвертого подпирают сроки с заданной работой. А у меня? Ведь наша работа над логосами — чистая самодеятельность.

Может быть, из-за того, что с утра у меня было отвратительное самочувствие, я не мог слушать Сергея равнодушно и буквально клокотал от ярости.

— Жены, диссертации, сроки! Ты весь свой запал растеряешь в Новосибирске! Неужели ты не понимаешь, что, соглашаясь на эту дурацкую командировку, ты предаешь и Шпагина и науку?

Сергей смотрел на меня с любопытством.

— А что прикажешь делать? Козырять догадками, еще не зная, что из них получится?

— Что делать? Вот увидишь, что надо делать!

Эти слова я прокричал ему уже из прихожей, натягивая плащ.

По пути в институт я молил судьбу лишь об одном, чтобы институтское начальство оказалось на месте. Четкого плана действий у меня не было, но когда в коридоре мне попалась дверь с надписью «Партком», я без раздумий толкнул ее плечом и вошел. Судьба и впрямь оказалась ко мне благосклонной: шло заседание, и все, кто был мне нужен, оказались в сборе.

На заседание я ворвался, как бомба: громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой, прошел к самому столу, бесцеремонно прервал очередного выступающего и произнес страстную речь, обвиняя присутствующих в бюрократизме, формализме, нежелании творчески решать научные проблемы и недвусмысленно грозя немедленно отправиться в редакцию газеты, в горком партии и даже в Центральный Комитет! Мне потом не раз и весьма красочно расписывали «явление Христа народу», как окрестил какой-то шутник мое внезапное и буйное появление среди членов парткома и приглашенных. Самое любопытное — говорил я так страстно и невнятно, что никто из присутствующих толком не понял, почему я так разволновался и чего, собственно, добиваюсь. Когда я набирал воздух для очередной гневной тирады, секретарь парткома, седенький, простоватый на вид, но лукавый Анатолий Александрович ласково спросил меня:

— Кто вас обидел, Николенька?

Пользуясь разницей в возрасте, он нередко называл меня именно так. Мне это вовсе не нравилось, но сказать ему об этом я стеснялся.

— Меня? — я перевел дух и несколько растерянно ответил: — Меня лично — никто!

— Тогда зачем же вам ехать в горком партии или даже в Центральный Комитет? — все так же ласково поинтересовался секретарь, глядя на меня ясными прищуренными глазами.

— Потому что посылать сейчас Гранина в командировку — преступление! Нельзя прерывать работу на такой стадии! — со страстной убежденностью немедленно ответил я.