Синий роман

Костик и сам иногда грешил стихами и баловался прозой. Но просто царапать пером бумагу ему было неинтересно. И он старательно выписывал облаками по лужам, рассветом по ночным птицам, призывом маяка по слепым фелюгам в прибрежном тумане. Всем тем, что давало ему воображение.

Он был сильным, молодым, стройным и красивым. Но не это отличало его от миллионов таких же молодых и красивых мужчин. Он, как песни, мог слышать мысли людей. «Ну и что тут особенного? Мало ли у нас психически неуравновешенных? Я и сам иной раз этим страдаю», – улыбнувшись, скажешь мне ты, а про себя тихонечко добавишь: «особенно с бодунища», – и окажешься прав. Но, согласись, слышать мысли других и при этом не уметь услышать самого себя – это нонсенс. Да-да, как он ни силился, к себе оставался глух.

Пожалел его и спас от необычной глухоты вечно пьяный дворник Сергеич. Сергеич был не простым дворником. Элита. Он, игнорируя шустрые бычки, пустые бутылки, ленивые обёртки от конфет с мороженым и прочую бытовую нечисть, читал свою нетрезвую рифму исключительно листопаду:

«Догони

агонию

поцелуй Иуды

нашёл пятый угол

посредством серебра

и только рыжая листва

мне заменяет твою память», – и осень, слушая монотонное бормотание, впадала в транс и, забывая о времени, засыпала на его сильных руках.

Летом Сергеич зарабатывал на жизнь-бутылку тем, что развлекался на пляже, как котят укладывая в армрестлинг загорелых заезжих качков; а зимой, в знак солидарности с бурыми медведями, впадал в спячку. Всякий раз, просыпаясь, он искренне радовался почкам набухшей весны, но любил только листопад, и тот отвечал ему взаимной привязанностью. Именно поэтому ранним утром, когда солнце взойдёт, но никогда уже не проснётся Сергеич, осень поднимет с земли опавшую листву и долго будет кружить её по маленькому прибрежному городу. Листья-печаль – рыжая память о навсегда ушедшем лете.

– Костик! – позвал Сергеич, разгоняя метлой по тротуару вечно опавшие листья, а сам подумал: «БУТЫЛКА!!!»

– Неужели тебе обязательно три восклицательных знака? – поприветствовал его Костя, – Чтобы понять, что тебе надо, не надо обладать никакими сверхъестественными способностями, – с этими словами он достал из кармана и протянул ему деньги.

– Спасибо тебе, добрая душа, – старик смахнул скупую мужскую слезу, – сколько я тебе уже должен?

– Я не считаю слёзы, – отмахнулся Костя, – к тому же, чужие, – и собрался было уходить, но помятый дворник остановил его:

– Погоди, – сказал он, – долг платежом красен, – и, достав из оттопыренного кармана замусоленное зеркало, молча подал ему.

Стоило Константину в него посмотреться и что-нибудь подумать, как невидимым дыханием времени слух тут же возвращался к нему. Бедняга не знал, но, правда, догадывался: он слышит своё отражение.

И всё в его молодой жизни было бы хорошо, если бы где-то через месяц-полтора, сначала по двору, а затем и по всему городу не поползли слухи. Их катали на санках, всюду сующие свой нос, дети и убирали вездесущие снегоуборочные машины. А упитанная татуированная соседка тётя Кдара, сидя на скамейке под густым, как вишнёвый кисель, небом, выражая мнение общественности, сделала вывод: «нашему Костику не нужны ни девочки, ни мальчики. Он тащится исключительно с себя».

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: за это время звезда не успевает моргнуть, а он уже возненавидел и растреклятое зеркало, и тех, кто незаслуженно обвинял его в нарциссизме, и даже покойного к тому времени Сергеича.

Кстати, о птичках. Костику снились не только обычные ароматы, а иногда и люди, но помнил он их лишь до тех пор, пока его ноги находились под одеялом. Стоило им коснуться пола, как сон тут же испарялся. Но нет правил без исключений. Один сон Костя всё-таки запомнил. И, причём, очень хорошо: выставочный зал, галерея, какая-то рок-группа со странным названием «Кашель», молодая стройная женщина с осенью на лице и красная кошка. Одинокая, дождливая осень в женщине привлекательней безбрежной радости в ней же. Хотя, это одно и то же, и я не думаю, что ля-минор лучше, чем до-мажор.

Снег ложится на твои плечи. Уже давно за полночь, а тебе не спится. Ты танцуешь на заснеженных крышах домов, пугая бездомных котов, перепутавших зиму с весной. Сон с любовью. Чай с вином. Гарольда Бадда с Биллом Шарпом.

Нагая нагоняет нас. Ветер может многое, но не всё. Он может принести и унести лето, но не в состоянии удержать осень. Нас нагоняет нагая любовь. Ты танцуешь в ритме ночи, заслоняя полнеба вороньим крылом своих волос. Ты, как любовь, нага. Снег сгорает со стыда, стесняясь твоей наготы. И превращается в дождь. Крыши плачут, провожая в последний путь зиму. В город пришла весна.

Костя сидел на открытой террасе местного кафе и сквозь меню увлечённо изучал бёдра официантки. Он бы с превеликим удовольствием заказал себе именно их. В меню было всё, а бёдер не значилось. Что ж, придётся ограничиться традиционным кофе.

Негромко звучала старая, но до сих пор актуальная песня: «А женщины, те, что могли быть, как сёстры, красят ядом рабочую плоскость ногтей…»