Синий цвет вечности

– …Там, в этом гнусном пасквиле, намек на Нарышкину. Что это? Намек на нашего государя? Нет-нет! Дипломат, даже плохой, не позволит себе так. Говорю вам, как вдова дипломата, светлая ему память! (Перекрестилась.)

Геккернам это было ни к чему – больше, чем кому другому. Ну, правда, если б Дантес любил Натали, зачем ему было дразнить ее мужа? Потом пришлось, бедняге, жениться на ее сестре – тоже не позавидуешь. Да и карьера ломалась…

Ну и, кроме того… уж простите за откровенность… вопрос «бугрства»… Что Дантес был не только приемным сыном Геккерна, но и его любовником – теперь уж все знают. Что ж? Геккерны в письме намекали на самих себя?

Нет! Это сделали вовсе другие люди. Я убеждена!

– Может, Долгоруков? – спрашивал Лермонтов с осторожностью.

– Оставьте в покое Долгорукова, на него и так вешают всех собак. Не он, не князь Гагарин…

– А кто же?

– Долгоруков хотя бы Пушкина читал! Но это были люди вашего поколения. Из тех, кому вообще ничего не дорого. Молодые… Они уже Пушкина не читали, или он для них ничего не значил. Я сразу так подумала!

Он пожал плечами. – Может быть!

– Помните компанию беспутной молодежи, которая бросила со шлюпки на борт чьей-то яхты, где играли свадьбу, гроб с надписью «Граф Борх»? Так подписан был и пасквиль на Пушкина!

– Вы хотите сказать… Трубецкой? Александр? Или один из Трубецких?

– Я ничего не хочу сказать. Я лишь раздумываю!.. – Она улыбнулась. Она умела так светло улыбаться.

Когда он приехал в отпуск с Кавказа в 41-м, ее уже в живых не было.

Но когда она умирала, он еще был здесь и присутствовал при отпевании в Конюшенной. Дочь Кутузова, как-никак! Гости – почти весь высший свет. Император в поездке, но императрица с наследником присутствуют.

Шла долгая служба. Элиза лежала в гробу спокойная, прибранная, почти счастливая. Будто соединилась уже после стольких блужданий со своим графом Тизенгаузеном, и ей не нужно теперь, в кибитке, тряской и промороженной, свершать длинный путь за его гробом и своей тоской от Аустерлица до Петербурга. Михаил смотрел на нее и не смотрел. Он любовался ею. Он видел ее почему-то в блеске люстр и в слишком открытом платье.

Ему стало жарко, он вышел на ступеньки у входа… К нему подошла дама в возрасте, он встречался с ней в обществе, но не раскланивался.

– Я – сестра несчастной Элиз! – представилась дама.

– Я знаю! – поклонился Лермонтов, не скрыв усмешки.

– Я вас, кажется, подвела тогда нечаянно?.. Я очень сожалела.

– Да нет, ничего! – сказал он весьма мрачно.

– Зато у вас теперь слава, я слышала! Так что, этим вы чуть-чуть обязаны мне. Не сердитесь! Откуда я могла знать, что вы друг моей сестрицы?

– Вам и не надо было знать! – сказал он почти грубо и сделал шаг уйти.

Но она продолжила: – Она так редко знакомила меня со своими друзьями! Я даже Пушкина толком не знала!

«Скользкое место» – петербургский свет. Даже с другом не дадут проститься!

Элиза ушла из жизни в 39-м. Во всех последующих делах и неудачах его она уже помочь не могла.

II

Из Записок Столыпина

Приехав в отпуск в феврале 41-го, на Масленицу, он уже, думаю, в первой половине марта твердо знал, что его не пустят ни в рай, ни в столицу. И что мечта об отставке – лишь туман. С этим были связаны его весьма туманные настроения. Я старался не спрашивать, да и виделись мы иногда редко: Александрин, по приезде моем – не забудем, я тоже приехал только в отпуск, – показала мне со всей откровенностью, что, если наши отношения, и не сошли вовсе на нет в мое отсутствие, то поддались увяданию… Верность в разлуке вряд ли входила в число ее надежных свойств.

– Ты соскучилась по мне?

– Не знаю. Мне не давали скучать! – Но видя, что расстроила меня ответом…

– Да не бойся. Не бойся! Мне тебя не хватало, и никто не способен заменить тебя!

– Не способен, но заменял! – думал я про себя, и в очередной раз пожалел ее мужа Ивана Илларионовича. – Ему, возможно, еще хуже! Хотя…

Что касается Миши… Я не все говорил ему, что знал о его делах, опасаясь поселения в нем напрасных надежд, кои после не сбудутся, и станет еще хуже… Но дела его не выходили из круга моих забот, и я старался узнать, что мог. Через ту же Александрин, между прочим, через Воронцову-Дашкову – и она, и ее муж входили в те сферы, какие были нам с Мишей недоступны. Сама Александрин очень хорошо относилась к Лермонтову и, ценила его как поэта. Может, больше, чем некоторые литературные друзья – или нареченные друзьями. (Но это в скобках!)

– Слава Богу, – думал я, что не он стал ее возлюбленным. – Он бы просто не вынес те ситуации, какие все же выношу я…

И, что греха таить, от этой терпеливости своей, я испытывал некоторую гордость – некое возвышение свое даже над ним, близким другом.

От Александрин я слышал подробности, которые на момент, вселяли, и впрямь, надежды. Они, правда, быстро рушились, но вселялись другие…