Синий ветер каслания

Когда мать получила «черную бумагу» — похоронную, она, наплакавшись, нарыдавшись, тут же достала отцовский нож и из полена стала что-то вырезать. Скоро обрубок дерева стал обретать глаза, руки, ноги. В ее руках родился деревянный человечек. Потом, плача и приговаривая таинственные слова, стала шить для него одежду. Сначала сшила рубашку из ситца лилового цвета с отложным воротником. Затем из белого оленьего меха смастерила кисы с меховыми чулками и натянула их на крошечные ноги куклы. Скоро на голове деревянного человечка появился конусообразный колпак, сшитый из клиньев разноцветного сукна, отороченный меховой опушкой по краю. Надела на него малицу[27] без капюшона с высоким стоячим воротником и широкой пандой из собачьего меха. Нарядив его еще в нарядный гусь[28], сшитый из красивого меха молодого оленя, подпоясав плетеным красным шнурком, она поставила его в священный угол дома.

Сначала Сереже было трудно представить, что это отец. Но мать так возилась с ним, что и он скоро тоже, оставшись наедине, стал разговаривать с ним, искренне веря, что перед ним Дух отца. А кому не хочется поговорить с отцом! Об охоте, о рыбалке, о ружье, которое было им завещано сыну, а мать почему-то держит его в сундуке…

Когда мать ложилась спать, она клала куклу с собой. Утром опрыскивала его водой, махала полотенцем. Когда садились за стол — перед ним дымилась чаша с едой. Эту еду съедали сами же. Но на его стул никто не садился. И за столом ему было отведено место. И серебряную ложку его никогда не забывали положить на стол…

Иногда мать ругала Духа отца за то, что он оставил ее одну. Жаловалась на мороз и холод. Плакала. Потом снова ласкала его. Чаще же ругала она Гитлера, который, по ее словам, Дух черной смерти, железный зверь и кровожадный злодей. Он лишил ее милого светлой жизни. И не только ее, а многих-многих женщин. И за это она крыла его проклятиями, заклинала. Потом, нарыдавшись, роняла голову перед священной деревянной куклой.

Так продолжалось две зимы и три лета. Потом мама позвала в дом Ильля-Аки и других односельчан, знающих законы предков. За столом, на котором дымилось мясо жертвенного петуха, заколотого в честь Духа отца, долго совещались, куда понести его. Одни предлагали отнести на кладбище, куда кладут по истечении двух зим и трех лет этих кукол. Другие же говорили, что он не умер своей смертью, а героически погиб в борьбе со злым фашистским духом, значит, его изображение следует поместить в капище, где хранятся изображения знаменитых духов-предков: богатырей, шаманов, выдающихся охотников. Через некоторое время так и сделали. На заработанные за лето на рыбном промысле деньги мать купила жеребенка. Его закололи на святом месте перед капищем. Напоив изображение Духа отца кровью жертвенного жеребенка, его посадили в кованый железный сундук среди других духов-предков, к которым шаманы нередко обращались за советом в длинных и звучных камланиях. На священном костре горел священный огонь. Под его горячим взглядом Сережа должен был шептать вслед за Ильля-Аки какие-то священные мансийские слова, похожие на клятву. Потом Сереже дали кусочек дымящегося мозга жертвенного жеребенка и сказали: «Помни!»

С тех пор мать постепенно успокоилась. Лишь иногда вспоминала отца. Но забыть ли Сереже, как она ласкала деревянную куклу, как она ложилась с ней спать! Как вспомнит — сердце сжимается.

От лесной избушки веяло неживым, заброшенным сумраком. Видно, давно здесь никто не был.

Ильля-Аки так и не собрался осенью послушать глухариные песни. Отяжелел. Руки, ноги стариковские, видно, ослабли. А ведь мечтал. При встречах с внуком только об охоте да этой таежной избушке у него и была речь. В те годы он не пропускал ни весну, ни осень. Все в тайге пропадал.

— Что ты там, в глухомани, делаешь? — спрашивали его односельчане, удивляясь одиноким скитаниям старика.

— Живу. Настоящей жизнью. И точка…

В последнее время в словаре старика появились новые слова: бульдозер, шарошка, буровая, газопровод… авария, даешь газу, аврал, всем труба, и точка!..

Последнее — «и точка» — фигурировало в каждом его предложении.

— Что такое настоящая жизнь? — спрашивали его.

— Ай рума! Не знаешь — что такое настоящая жизнь?! Ай-ай! — прищуривая глаза, восклицал он. — Настоящая жизнь — это когда живешь хомхозы. И точка!..

Старик слово «колхоз» произносил по-своему.

— Какой еще колхоз? Все теперь в подсобном хозяйстве работают. Разве где-нибудь в тайге… Так там одни медведи…

— Медведь — тоже люди. Только в лесу живущий люди. Он все знает, видит, слышит. И точка!..

— Но при чем тут колхоз?!

— В подсобное хозяйство меня не берут. Пенсию дают. Скучно. Я иду в урман. Там мой рума Медведь, рума глухарь, рума дерево большое. Нас много. Весело, как в хомхозе. Хомхоза теперь нет. А мы привыкли жить хомхозом. И точка!..