Синий ветер каслания

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»

Прилетели какие-то две важные птицы. Одна разукрашенная, ходит гордо, как куропатка. Другая птица черная-черная, словно она только что вылетела из трубы. Это ворона. Она хлопает крыльями. Дышит тяжело. Устала с дороги. На зиму она улетает туда, где морозы помягче. Вот сейчас только, в вороний праздник, вернулась на Север.

Черномазая ходит около сороки, которая остается здесь. Вертится около нее, заглядывает на нее и сбоку, и снизу, танцует танец восхищения «героиней». И спрашивает с вороньим любопытством сороку-белобоку:

Всю-то зиму ты, сестрица,

Возле чумов зимовала;

Что ты сделала, сестрица,

Для друзей большеголовых?

Ей отвечает важная птица, почесывая бороду:

Всю-то зиму, всю-то зиму

Я людей большеголовых

Супом досыта кормила.

Ноги я в котел совала,

Чтоб навар густой и крепкий

Дать родне большеголовой.

Видишь, ноги как тростинки?

Видишь, нос мой как иголка?

Это мной питались люди,

На моих летали крыльях!..

И ходит она важно, свысока поглядывая на всех, почесывая странную бороду, как будто на самом деле северяне выжили в суровую северную зиму только потому, что питались мясом сороки. И ворона, убегающая от настоящей зимы, поражается ее героизму.

А откуда-то сверху раздались слова:

Ну-ка, люди, поищите

Вы среди своих собратьев,

Поищите и найдите

Тех клювастых, тонконогих,

Что себе в заслугу ставят

Все, что сделано другими.

Это говорил кто-то из старых оленеводов.

Острые слова заставили людей оглянуться друг на друга: нет ли подобных «героев» среди нас? И все вспомнили Митри. Он одним летом ездил на Урал в качестве пастуха. Сколько с ним было оленеводам мучения! А когда вернулся в село, то ходил среди остальных колхозников как настоящий герой. Рассказывал истории, которые и во сне увидеть трудно.

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!..»

Что такое? Разве я ослышался? Нет!

«У-ку-лу-л! У-ку-лу-лу!»— звенит, как тоненький ручей, скачущий через камушки. Где камешек — там звонче, где песок — глуше. Голос глуховатый, женский:

Меж зеленых деревьев я по бору

шагаю,

Меж красных деревьев я по бору

шагаю,

Двумя сияющими озерами

я смотрю на мир,

Двумя чуткими лосями слушаю мир:

Языком озорного мальчика кто там

щелкает?

Кедры стоят, словно кудрявые облака.

Шишками они словно просмолены:

Так мною шишек!

Так много шишек!

На вершине кедра кто там щелкает?

Ус-ворын-нэ — ронжа

трещит-щелкает.

Это посреди чума, чуть согнувшись, ходит, напевая, старая медведица, шагает, как по родному бору. Пришла она сама, чтобы рассказать о своей трудной жизни, о своих радостях и печалях.

Все слушают ее. И каждый по-своему.

Вот сидит, как скрючившаяся старая ива, Яныг-турпка-эква — мать Сильки и Айюта. Она не помнит, сколько зим, сколько светлых весен прожила на земле. Голова ее словно обросла белой берестой. Глаза ее, узкие, почти бесцветные, все же что-то говорят. Может быть, в них просто безмолвная, спокойная благодарность за то, что медведица родила первую женщину. А потом появились и настоящие люди. Время от времени Яныг-турпка-эква повторяет, чуть вздыхая: «Веселитесь, детки, веселитесь!..» И сама покачивается, как старая корявая ива…

Вун-айч-ики сегодня особенно строг и молчалив. Для него медведица, наверное, воплощение истинной справедливости: она губит только тех людей, которые в чем-то провинились…

А голос медведицы льется. Он обращается к своей подружке-ронже, сидящей на ветке кедра:

Милая кумушка Ус-ворын-нэ,

Летаешь ты на крыльях, сидишь ты

на ветках,

Брось мне шишек, длинных,

как кар[52],

Брось мне шишек, толстых,

как кар,

Бросишь мне шишки — спинной

будет жир,

Долгую зиму спать будет мягче,

Бросишь мне шишки —

жир будет в лапах,

Темную зиму веселей коротать!