Синий взгляд смерти

«Сударыня! — писал способный осчастливить женщину граф. — Вас, без сомнения, удивит мое письмо, но в память о той, чье заточение Вы дважды разделили, я обязан сделать для Вас и Вашей дочери все, что в моих силах. Ее Величество Катарина, чьим другом я имел счастье быть, много рассказывала о Вас и юной герцогине Окделл, мучаясь тем, что отпустила своих самых верных и любимых подруг в обреченный Надор. Если б только она успела узнать, что Вы живы и в безопасности, если б только в роковой день рядом с ней оказались Вы, но судьба рассудила иначе.

Вернувшись в Старую Придду, я совершенно случайно узнал, что Вы и Ваша дочь сумели спастись. Все, что я могу, — это исполнить невысказанное пожелание Ее Величества и просить регента оценить Вашу верность по достоинству. Не сомневаюсь, что Ее Величество просила бы об этом, если бы умирала в сознании, зная, где Вы и что с Вами.

Примите мои уверения в преданности и готовности служить и поверьте, что это не пустые слова.

Искренне Ваш, Эрвин Литенкетте».

— Прочти. — Луиза протянула письмо смотрящей на нее во все глаза дочке. — Все очень просто.

Друг ее величества... Как же! Коту ясно, что граф был по уши влюблен, возможно, надеялся, возможно, не зря. Водопады с радугами вряд ли поминались просто так, вот про Эпинэ Катарина говорила правду, про Эпинэ, про Алву и, наверное, про «дорогих подруг». Знала б мертвая лисичка, с чего дуэнья полезла за ней в Багерлее... Но у дочки и Айрис верность была настоящей, вот и аукнулось.

— Мама... — Бумажный листок лег на льняную скатерть. Маршал сорвался с места и сиганул на стол — нюхать. — Мама, это неправильно! Мы живы, а Айри и ее величество... И все... Ну зачем так? За что?

— Так вышло, — отрезала Луиза. — Нашей вины в этом нет, как и заслуги. Только судьба и вообще... кто-то ведь должен был написать Проэмперадору про Надор и прочие страхи, не Зоя же с папашей твоим!

— А ее величество?.. Почему она... Нас у тебя пятеро, и обошлось! Это только первый раз опасно...

— Это опасно всегда. — Луиза не выдержала, хлюпнула носом. Умерших родами нельзя не жалеть, а то, что пережила королева, вколотило бы в гроб и самую здоровую из кобыл. — У Катарины шалило сердце, ты же знаешь.

Селина кивнула. Она теребила платок и смотрела невидящими глазами, а по щекам катились слезы. Эх, барона бы холостого сюда, если не больше! Только дочка не станет плакать и терзать тряпочки при выгодных кавалерах — не Катари. Впрочем, кто знает, как и над чем королева рыдала в юности, да и была ли у нее эта юность?

2

На второй день плавания Руппи выспался. Ему никто не мешал, и лейтенант малодушно наслаждался тем, что можно не озираться по сторонам, выискивая сперва неприятности, а потом способ с ними справляться, и вообще — теперь все зависит от шкипера. Думать о зимовке раньше времени Фельсенбург не собирался, разве что припоминал рассказы Мартина, а «Селезень» упорно пробирался на север.

Ветер беглецам благоприятствовал не слишком, то слабея, то дуя навстречу, но Юхан выжимал из ветра и корабля все, на что те были способны. Фельсенбург не слышал, что именно Добряк объяснил команде, но люди выкладывались впору лучшим марсовым его величества. Флотский лейтенант даже при желании не смог бы их в чем-то упрекнуть, а желание отсутствовало. Напрочь. Отоспавшийся Руппи ленился и блаженствовал наперегонки с Гудрун. Кошка словно всю жизнь зевала на чаек и точила когти о мачты, а Руппи казалось, что грязная столичная жара и страх опоздать, не справиться, перепутать хоть и были, но очень-очень давно. Единственное, чем аукалось пережитое, — это нежеланием не только сходить на берег, но даже на него смотреть.