Синий взгляд смерти

Алва поднялся, и Лисенок последовал его примеру. Внизу мало что изменилось. Разноцветные удодцы по-прежнему вовсю порхали. Этери чинно беседовала с супругом, Коннер пил с Шеманталями, Бадильо изнемогал в схватке с окружившими его кагетами. Только алатки не было видно нигде.

3

Наверное, она могла уйти или хотя бы попытаться. Опасным черный олларианец не казался, разве что признать его бредом, а себя свихнувшейся старухой. Вот это было бы по-настоящему страшно, куда страшней смерти, но Матильда не сомневалась: она в здравом уме и растрепанных чувствах сидит на каменной скамье, а рядом торчит не пойми кто, дважды ее спасавший, а на третий раз попросивший об услуге, о чем она позорно забыла.

— Было восемь, стало семь, а теперь девять. — Когда-то ее высочество бубнила под нос названия рек и имена знаменитых витязей. — Не расплескать колодцы, встать там, где должно... Кэртиана смотрит в Закат и ждет... Проклятье родилось из спасенья... ничто не ушло до конца... Вроде помню, но не понимаю. Другие тоже не поймут.

— Должны понять. — Она видит олларианца, стену, звезды над головой, и они отливают красным. Раньше на небе была одна красная звезда — Фульгат, а теперь, выходит, все?

— Я вернусь к себе и все запишу. Пусть читают...

— Если вы сумеете это сделать, я уверую в чудеса. И в то, что тень живет без света, а смерть без жизни... Звезды не изменились, фокэа, не бойтесь. Этого не бойтесь.

— Чего мне бояться?.. Вы не знаете, что со львом?

— Вы умеете удивлять, а я умею не понимать... Просто не понимать чужих слов, как любой из вас. Что за лев? Зачем он вам?

— В Агарисе, на кладбище... Вы меня загнали на могилу Эсперадора, там был каменный лев... Потом он... Твою кавалерию, не знаете, и ладно!

— Знаю. Это не было сном, фокэа, и львом тоже не было. Туда приходили, пришли и в ту ночь. Вам просто повезло. И мне...

Да уж, что повезло, то повезло... Напоследок.

— Слышите, фокэа? Они идут. Я уйду — они станут видеть; вы скажете — они запомнят. Только не ждите, не слушайте, не отвечайте, пока не скажете все.

— Я, кажется, обещала!

Аспид не ответил — пропал, оставив темноту, в которой что-то запыхтело и затопало.

— Зверю цена жизнь, — да, именно так, — жизнь цена зверю, а смерть — цена зову...

— Вот ведь неразумная! Мало того что смерть всуе поминаешь, так еще и на стену влезла, ровно не овца заблудшая, но ящерица! Слуг расшугала, Дьегаррона в печаль ввергла, маршал же в печали ослу подобен или, того хуже, медузе сопливой. А если б ты во тьме сей шею сломала?!

— Пошел вон! — с наслаждением прорычала ее высочество. Бонифаций явился удивительно вовремя: их никто не слышал, и епископа не было жаль, как Дьегаррона с его несчастной головой.

— Ну поори, поори... — Что-то более черное, чем сама тьма, тяжело плюхнулось рядом. — И кошка орет, а коту свое дело делать не мешает. Даровал вашей сестре Создатель голос, дабы истинные чувства скрывать и гордыню лелеять, ибо слабы вы...

— Хряк!..

Чего-чего, а скрывать свои чувства Матильда не пыталась. Не могла она их скрывать и не хотела. Женщина еще никогда и ни на кого так не орала. Все невысказанное, кое-как запитое, придушенное подушкой рвалось наружу. Обвинения, упреки, обиды толкали друг друга, будто лезущие в ворота овцы, и отара эта была бесконечной и нелепой. Матильда охрипла, в горле пересохло, но она кричала и кричала, пока совсем рядом с неба что-то не обрушилось. Раздался клекочущий визг, захлопали мягкие крылья.

— Ладно уж, — пророкотало из тьмы. — Отпускаются сквернословице сей грехи ее, ибо не ведала она, что творила, когда по младости, когда по дурости, а когда от горя великого.

— Очумел? — почти миролюбиво прохрипела принцесса. Она уже вывалила все, что могла, и теперь внутри было пусто и почти спокойно. — Нужно мне отпущенье твое... свинячье!

— Нужно, а то бы с чего ты исповедоваться во грехах удумала? Грехи тяжки, так и я тяжек, и ты не пушинка. Кони наши нас любят, а мы грехи свои любим и таскаем, пока с копыт не свалимся. Так не дам же я тебе того. И Дьегаррону не дам, не для его шеи ты камень и не для его спины ноша.

— А меня сюда не Дьегаррон притащил, а ты. Наврал и притащил... За каким котом свинячим? Лакать и без меня можно, хоть с кагетами, хоть с козлами. — Хотелось выпить — не вина и не касеры, простой воды. Болели ободранные ладони и было страшно спускаться по крутым щербатым ступеням, очень страшно... — Переговоры, свидетель, война... Какая война? Бочке ясно, никто никуда не пойдет, а лето кончится, так и не пройдет... Горы.

— Вот ведь, — одобрил Бонифаций, — прокричалась и поумнела. Опять же отпущение просветлению способствует. Только чист я пред тобою, как родник, и не было в словах моих лжи, как нет яда в вине и греха в радости. Быть от тебя пользе великой, если шею по дурости не сломаешь. Ну кто тебя на эту верхотуру затянул?