Синухе-египтянин

Когда я это увидел и все понял, из груди моей вырвался страшный крик, я упал на колени, теряя сознание, и, наверное, свалился бы с уступа вниз, если бы Каптах не схватил меня за руку и на оттащил подальше. После этого я уже ничего не помню – все дальнейшее мне позднее рассказал Каптах. Я впал в глубокий и милосердный обморок.

Каптах рассказал мне, что он долго кричал, стоя надо мной и думая, что я тоже умер, он оплакивал и Минею, но наконец образумился, ощупал меня и, заметив, что я еще жив, решил спасти хотя бы меня, раз Минее уже нельзя помочь. Он рассказывал, что видел объеденные раками останки других юношей и девушек, убитых Минотавром, – на песчаном дне белели лишь их гладкие кости. Может быть, он рассказывал это, чтобы утешить меня, – не знаю. Во всяком случае, он стал задыхаться от смрада и, сообразив, что не может одновременно нести меня и кувшин с вином, решительно допил вино и бросил кувшин в воду. Вино прибавило ему сил, он то нес меня, то волок за собой и так, следуя оставленной нити, добрался обратно до медных ворот. Немного подумав, он смотал нить, чтобы в лабиринте не осталось следов нашего пребывания, и тут при свете факела увидел на стенах и у развилок проходов тайные знаки, которыми Минотавр, наверное, пометил дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но винный кувшин Каптаха все-таки остался в воде, чтобы Минотавру было над чем подумать, исполняя в следующий раз свою роль палача.

День уже забрезжил, когда Каптах вытащил меня за калитку, запер ее и отнес ключ обратно в жилище жреца – жрец и стражники еще крепко спали, усыпленные моим зельем. Потом он перетащил меня в кустарник, омочил мне водой лицо и растер руки, пока я не открыл глаза. Но и об этом я ничего не помню, потому что, как сказал Каптах, я был не в себе и не мог говорить, так что ему пришлось дать мне успокоительное снадобье. Я пришел в себя гораздо позднее, когда мы приблизились уже к городу, а он, поддерживая, вел меня за руку. С этого времени моя память сохранила все дальнейшие события.

Я помню, что не ощущал никакого горя и мало думал о Минее, она стала для меня далекой тенью, словно я встретил ее в какой-то другой жизни. Зато я думал о смерти критского бога, о том, что критское могущество, согласно предсказанию, должно кончиться, и это не огорчало меня, хотя жители острова отнеслись ко мне дружелюбно, а их радости были словно сверкающая пена у морского берега и их искусство тоже напоминало радужную пену. Приближаясь к городу, я с удовольствием думал, что эти легкие красивые постройки вспыхнут однажды огнем, женские визги превратятся в смертельные стоны, золотую голову Минотавра размозжат молотами и разделят как добычу – и от могущества Крита не останется никаких следов, а сам остров погрузится в волны, из которых он поднялся как морское чудовище.

Я думал также о Минотавре, думал без злобы, ибо смерть Минеи была легкой, и ей не пришлось в ужасе, напрягая все силы, убегать от огромного чудовища, она умерла, может быть, даже не ведая, что с ней случилось.

Я думал о Минотавре как о единственном человеке, который знал о смерти бога и о предстоящей гибели острова, и понял, что ему нелегко носить в себе эту тайну. Я гадал – легко ли ему было жить с тайной тогда, когда чудовище еще не умерло и он посылал в темный лабиринт самых красивых юношей и девушек своей страны, зная, что с ними там произойдет. Нет, я вовсе не думал о Минотавре плохо, я глупо напевал и посмеивался и, поддерживаемый Каптахом, едва держался на заплетающихся ногах, а он говорил, что я еще не протрезвел, прождав Минею так долго, и это никого не удивляло, поскольку я был чужеземец и недостаточно знал обычаи страны, не понимая, какое это варварство – появляться среди дня пьяным. Наконец он нанял носилки и доставил меня в дом для приезжающих, где я вдоволь напился вина и надолго крепко уснул.

Проснувшись, я почувствовал себя совершенно трезввым, но все прошлое казалось мне очень далеким, я снова думал о Минотавре и и том, что мог бы его убить, но что от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал также, что мог бы сообщить народу в гавани о смерти их бога, чтобы они дали разгуляться огню и пролиться крови, но и от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал еще и о том, что, рассказав правду, мог бы спасти тех, кому уже выпал жребий вступить в чертоги бога, но знал, что правда – лишь острый нож в руках ребенка и что он обернется против того, в чьих руках окажется.