SIR

— Один из воспитателей заметил, как отзывается мое тело, и через некоторое время забрал меня в свою келью для внутреннего рефлексивного воспитания, как он это называл. Он заставлял меня стоять на коленях, голым, с руками, сложенными за спиной. Иногда на полу, иногда на скамье. Он заставлял рассказывать ему все грязные мысли, которые возникали в моей голове, а потом я сосал его член. Иногда он отсасывал мне или смотрел, как я сам себя ублажаю, и когда я умолял трахнуть меня, он это делал.

Черт.

— Он подарил мне цепочку и объяснил: она означает, что теперь я принадлежу ему. И мне это понравилось. Наконец-то у меня появился человек, который хотел сделать меня своим и которому я принадлежал. Но потом я повзрослел, и мое время в интернате закончилось. Надо было либо принять сан, либо уйти. Я думал о принятии, но вовсе не из благих побуждений. Мне нравилась в целом сама идея воспитания, строгих правил и упорядоченной жизни, но не так. Мне нужно было больше его воздействия, но он отказал. И цепочку забрал, и я не до конца понимал почему. А потом он повел меня к одному своему знакомому, бывшему священнику, который покинул церковь из-за своих... влечений.

Хантер облизнул губы, и по его глазам я понял, что он с нежностью вспоминает того человека. От меня не ускользнула непринужденность, с которой саб говорил на довольно сложную тему. И я не мог ничего поделать, кроме как задаваться вопросом или даже надеяться, что причина его поведения одна: здесь мальчик чувствовал себя в безопасности.

— И он взял меня к себе и дал то, что было необходимо. Он надел мне кожаный браслет, чтобы я знал, кому принадлежу, но вскоре мне понадобилось еще больше, чем он мог дать. Как и ты, Левин, — застенчиво сказал Хантер, — я не хотел ни сцен, ни игр. Мне нужно было большее. Я хотел этим жить.

— Он был добрым человеком? — cпросил Левин.

Хантер кивнул.

— Да. Но он считал, что такой образ жизни двадцать четыре часа в сутки — чересчур. Это было не для него, и он сказал, что больше не может поступать со мной так, как я нуждаюсь. Но он знал кое-кого, кто мог бы.

— Магистр Колтон, — сказал я.

Хантер улыбнулся и кивнул.

— Да. Магистр принял меня, и я знал, что обрел то, в чем нуждался. Он, Санктус, полное подчинение. Я хотел остаться с ним, как один из его сабов. Но у него уже было трое.

— Значит, Колтон передал тебя Лаззаро, — проговорил я, стараясь не показывать эмоций.

Хантер нахмурился.

— Он был строгим, и вначале все было хорошо, — прошептал мальчик. — До тех пор, пока он не стал подталкивать меня проверить мои пределы, и тогда все испортилось. Он сказал, что я должен переступить через все жесткие ограничения, чтобы доказать свою покорность. Это было... — саб вздрогнул. — Я боялся того, что может последовать дальше.

— Лаззаро ошибся, — ответил я твердым и серьезным голосом. — И был наказан соответственно. Он больше никому не причинит вреда, уверяю тебя. Его роль как Дома заключалась в обучении и обеспечении безопасных условий — он провалил ее.

Хантер кивнул, хотя глаз не поднял. Но тут Левин потянулся и взял его за руку. Это удивило меня не меньше, чем Хантера.

— Хантер, — мягко сказал он. — Хочу, чтобы ты знал, что заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь иметь Дома, который относится к тебе с уважением, который знает, что тебе нужно и дает это безвозмездно. Цены за подчинение никогда не должно быть.

Услышав слова Левина, я ощутил прилив гордости и чувство ответственности за то, чтобы поступить правильно по отношению к ним обоим. Мне необходимо знать о боли нового саба, чтобы помочь ему выздороветь...

— Хантер, хочу спросить тебя кое о чем, и мы обсудим это только один раз. Если, конечно, тебе не нужно об этом поговорить. — По его глазам было понятно: он знал, что я собираюсь спросить о шрамах. Саб дважды моргнул. Левин сжал его руку.

— Как врачу мне приходилось видеть разные шрамы. Но не такие плохие и обширные, как твои. — Говорил я мягко, но решительно. — Кто тебя бил?

Хантер снова моргнул, хотя ему потребовалась время для ответа, он не колебался, не игнорировал меня, он просто пытался найти в себе мужество заговорить. Саб побледнел и прошептал:

— Моя мать.

Боже милосердный!

— Сколько тебе было лет, когда это началось?

Хантер слегка покачал головой.

— Из того что хорошо помню? Три или четыре года.

Мои челюсти сжались, ноздри раздулись, кровь закипела, когда я услышал его признание, но мой гнев здесь был неуместен, и я погасил эмоции.

— Что случилось с твоей матерью? — спросил я, стараясь говорить нейтрально.

Он пожал плечами.

— Не знаю, Сэр. Нас разлучили, когда мне было пять лет. Меня отправили... в интернат.

— А в интернате оказалось лучше? — задал я вопрос, зная, что бывает и наоборот.

— В некотором смысле да, Сэр, — ответил Хантер. — Мне нравился распорядок. Установленное время для всего. Все было очень структурировано, и мне нравилась дисциплина. Мне нравилось радовать учителей. Они улыбались, и это придавало моей жизни смысл. — Потом он добавил: — И там была еда.

— Твоя мать не кормила тебя?